Юрий Гагарин

Какая надежда на ночь? Юра долго ворочается с боку на бок. Но голод и усталость проваливают словно в пропасть. А мать, привернув фитилек керосиновой лампы, ставит на стол швейную машинку и склоняется над стареньким сундучком. Там хранится самое заветное, дорогое сердцу и памяти, что не решилась обменять на картошку и хлеб. Вот на самом дне — красная рубашка-косоворотка ее отца, единственная, сберегаемая как талисман рубашка Юриного деда, путиловского рабочего Тимофея Матвеева. В нее он наряжался, бывало, по праздникам, ходил на маевки.

— И тебе не жаль ее резать? — разоблачает задумку жены Алексей Иванович.

Анна Тимофеевна прижимает рубаху к лицу, с мокрым пятном кладет на стол, расправляет складки.

— Жалко, Леша, и даже очень. Но какой пионер без галстука?

Утром солнце притрагивается к ресницам. Юра открывает глаза: что это? Когда, откуда? На спинке стула висит пионерский галстук.

— Мам, пап, где достали?

— Это сынок тебе от деда твоего Тимофея Матвеевича, — улыбается мать. — Из Петрограда.

Догадка проста: на полу клочки красной материи, остатки косоворотки. И пока собирается, донимает расспросами: «Он что, путиловский рабочий? А тебе тогда сколько было лет? Попал под пули девятого января во время шествия к царю? В Кровавое воскресенье?»

Но вот и последний звонок. Скорей, скорей! Ровнее шеренги! В самом большом классе парты сдвинуты, поставлены одна на другую, освобождено место для сбора дружины. В дверях колыхнулось, пахнуло жаром знамя, звонкими, радостными вскриками оглушил горн, дробью, так, что зачастило сердце, будто попали прямо в него, ударил барабан, и возбужденное сознание успевало теперь ловить только это кумачовое, неизъяснимо праздничное, приподнимавшее словно на крыльях, а губы выговаривали клятвенное, такое, за что, не задумываясь, отдал бы жизнь.

— Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины…

Чьи-то проворные и вместе с тем бережные, осторожные руки приподняли воротничок, обернули вокруг шеи галстук, завязали его, поправили так, чтобы не давил, и прихлопнули по груди: «Поздравляю, Юра…»

И он словно прибавился в росте, раздался в плечах. А когда покосился вниз, на галстук, глаза резануло жжением пламени.

Да, он был еще мальчишкой, но жизнь распахивалась перед ним все шире, и то, что не осознавал Юра, примечали близкие к нему люди — родители, учителя.

Запомнилось же Анне Тимофеевне, как сын каждый вечер наглаживал свой пионерский галстук, чтобы утром завязать его аккуратно, выправив узел, расправив концы.

«…В эту операцию он вкладывал особый смысл. А может быть, так оно и было? Ребенок, пережив оккупацию и повзрослев, особенно трепетно ценил все завоевания Советской власти, гордился ими, считал себя приобщенным к борьбе за свободу и независимость Отчизны. У меня такое впечатление, что Юра старался охватить все».

В школе создается театр теней — Юра записывается одним из первых. Объявление о начале занятий в духовом оркестре — идет туда, выбирает трубу, и дома никому нет покоя. Вместе с дружком Левой Толкалиным находят старенький фотоаппарат, на каждом шагу пристает к родным и товарищам: «Прошу сниматься…»

Валентин Алексеевич рассказывает о курьезе, происшедшем на концерте художественной самодеятельности, на который Юра пригласил всю свою родню.

На сцену вышел ведущий и объявил, что праздничный вечер чтением стихов откроет ученик 5-го «А» класса Юра Гагарин.

Юра уверенно прочитал стихотворение, ему шумно аплодировали, и видно было, что общее внимание льстит мальчику.

Следующий номер — танец «Лявониха». Называют исполнителей, и опять среди других Юра Гагарин. Отплясали ребята лихо, разгорячили публику. Небольшая пауза, и вот уже рассаживается школьный духовой оркестр. И снова, теперь уже трубачом, объявляют Юру.

Алексей Иванович заерзал на скамье, красные пятна по щекам пошли, и не поймешь, то ли гордится сыном, то ли сердится. А тут как нарочно:

— Песня «Это было в Краснодоне…».

Хор, правда, невелик, но Юра… Да, это он выглядывает из-за первого ряда.

Алексей Иванович поднялся со скамьи и пошел к выходу.

В перерыве Юра бегом к нему: ну как, понравилось?

— Плохо, скверно, — сказал отец, хмурясь, — лучше бы с матерью дома остались.

— Почему? — изумился Юра. — Вон сколько нам хлопали.

— Вот именно, только тебя и вызывали. Ты мне вот что объясни: у вас других способных ребят нет, что ли? Все Гагарин да Гагарин! И швец, и жнец, и на дуде игрец… Зачем выпячивать-то так себя? Провалиться со стыда можно…

«Что ж скрывать, — вспоминает Валентин Алексеевич, — была в тот вечер в его словах правда. Всю жизнь они с матерью учили своих детей скромности, и легкий успех Юры на концерте, конечно же, обескураживал отца. К счастью, и для Юры этот урок не прошел даром…»

Ну а как Юра учился в гжатские годы?