Юрий Гагарин

Ведь все начиналось прекрасно с того момента, когда вышли из поезда на перрон и их с Валентином подхватила в свои объятия, закружила, бросила в людской водоворот Москва. В метро — первый раз в жизни! Сердце зашлось от восторга, когда ступил на мраморные полы. Секунду-другую помешкал, решился шагнуть на ступеньки бегущей лестницы. Поехали вниз, в сверкании люстр, дворцовых колонн. «Стойте справа, проходите слева. Чемоданов, зонтов и тростей на ступеньки не ставить!» В толпе братья чуть было не потерялись. Их внесло, втолкнуло в вагон, и замелькала сказка в черных окнах мигающими огнями. Все спрашивали у дверей, которые — чудеса чудес! — открывались и закрывались сами, скоро ли будет их станция «Сокол». «Сокол»… Само название вселяло ощущение полета в новое, неизведанное, ликующее, как вся Москва.

Радиаторную улицу нашли не сразу, а когда подошли к дому, указанному в адресочке, долго стояли возле дверей: как-то встретят, гости хотя и званые, но приехали-то не к празднику, а со своими заботами.

Савелий Иванович, то ли голосом, то ли походкой похожий на брата, на их отца, встретил радушно. Тут же накрыли на стол.

— Вы сначала подзакрепитесь, — отцовское, — отдохните с дороги, а потом за дела, — покряхтывал Савелий Иванович. И это его спокойствие передалось Юре — все будет хорошо, все само собою уладится. Был, кажется, субботний день, хлопоты об устройстве в училище отложились сами собой, а в воскресенье сестры Тоня и Лида повезли своих двоюродных показывать столицу.

Опять сияющая огнями, пахнущая разноцветным камнем прохлада метро. Доехали до станции, которая потом надолго, пока не освоится, станет для Юры ориентиром в Москве. Площадь Революции. Вот оно, время, застывшее в бронзе: матрос, перехлестнутый крест-накрест патронными лентами, рабочий-красногвардеец с винтовкой… А когда поднялись и вышли в сияющий, шумящий многоголосицей день, завернули налево, за угол какого-то старинного краснокирпичного здания, Юрий обомлел: перед ним была Красная площадь. Узнал ее сразу по Спасской башне с золотым окружьем часов, с красной звездой наверху, из рубина, как бы внезапно взлетевшей в синее небо над серой древней брусчаткой. Странно, здесь земля действительно почему-то казалась выпуклой, скругленной по радиусу всей планеты. Взошедший на эту площадь был как бы виден всем людям на свете.

У Мавзолея Ленина дожидались, пока сменится караул. И Юрий, наслышанный об идеальной выправке часовых, о том, что стоят они не шелохнувшись и не мигая, долго всматривался в лица — так оно и было, только однажды ему показалось, что стоящий справа военный как бы чиркнул на мгновенье остановленным взглядом.

В этот день Мавзолей был закрыт, и они пошли в Музей Владимира Ильича Ленина. Юру особенно взволновали два экспоната: прокопченный чайник, в котором на костре в Разливе Ильич кипятил чай, и пальто, кое-где приштопанное.

Из тихих залов, где даже разговаривать нельзя было громче, чем полушепотом, они снова вышли в московский день, и взявшая на себя роль экскурсовода Тоня решила покормить своих подопечных, нет, не обедом, — она вручила каждому по мороженому на палочке и по куску теплого поджаристого батона. Такого Юра отродясь не едал!

А вечером щедрый ужин, приготовленный хлебосольной женой Савелия Ивановича Прасковьей Егоровной. И разговоры, и расспросы, и воспоминания, пока в сладкой дреме не начали слипаться глаза.

— Ложись, Юраша, спи спокойно, племянничек, утро вечера мудреней…

Но понедельник оказался не только тяжелым днем. Он вселил в Юру тревогу. Выяснилось, что во все ремесленные училища Москвы набор окончен, да и принимали туда строго с семью классами. Возвращаться назад? Юра представлял, с какой насмешкой встретит отец: «Вот так-то, столичной жизни, сынок, захотел…» Мать, конечно, погорюет, посочувствует ему. Зоя, Валентин — у них свои семьи. Смириться, опустить глаза, собрать портфель и пойти в седьмой — учителя обрадуются, ведь они отговаривали, настаивали, чтобы он продолжал учиться. Но это что же, опять сесть на родительские хлеба?

Никогда еще Юра не пребывал в подобном смятении и никогда еще не чувствовал он себя таким одиноким, бессильным. Посоветоваться бы с Валентином, но тот в надежде, что все уладится, уехал в Гжатск.

Оставался единственный выход.

— Тоня, — попросил он, — давай поищем еще, я в любое пойду… — И сестра поняла брата и приняла его сторону.

— Он уже на пути, он уже не может, не имеет права вернуться, — сказала она отцу.

Прасковья Егоровна отвела полный горечи взгляд.

— Да пусть живет сколько хочет, — встрепенулся Савелий Иванович. — Кто ж его гонит?

Вдвоем, теряя терпение, сменяя друг друга, они снова принялись названивать по разным адресам — ответ был прежним, глухим как стена: «Мест нет, обязательное условие — семилетка».

Тоня быстренько собралась, куда-то уехала. Вернулась возбужденная, с решительным видом схватила за руку Юру:

— Едем в Люберцы. Там есть ремесленное, куда берут с шестью классами.