Юрий Гагарин

— Вот ваше место.

— Отныне и навсегда? — пошутил Юрий и услышал ответный смешок, и голос с соседней кровати:

— Возможно, что только до завтра.

Огляделся: с десятка примерно подушек его разглядывали любопытствующие глаза.

— Симулянты, — нашелся Юрий, — вам бы лопаты в руки и снег чистить, вон навалило сколько! А у них, понимаете ли, послеобеденный сон…

— Мы — лорды, — наигранным тоном ответили с дальней кровати. — Отныне знайте, коллега, что вы попали не в какую-нибудь там палату, а Палату лордов.

Он догадался: здесь разместили кандидатов для полетов на новых, не известных никому аппаратах. Значит, такие же новички, как он. И успокоился, и сразу стал своим. Весь вечер «лорды» рассказывали ему про огни и воды и медные трубы, которые уже начали проходить.

«Врачей было много, и каждый строг, как прокурор, — писал Юрий. — Приговоры обжалованию не подлежали — кандидаты в космонавты вылетали с комиссии со страшной силой. Браковали терапевты и невропатологи, хирурги и ларингологи. Нас обмеряли вкривь и вкось, выстукивали на всем теле «азбуку Морзе», крутили на специальных приборах, проверяя вестибулярный аппарат… Главным предметом исследования были наши сердца. По ним медики как бы прочитывали всю биографию каждого. И ничего нельзя было утаить. Сложная аппаратура находила все… Отсев был большой. Из десяти человек оставляли одного».

Первый этап Юрий преодолел. Теперь оставалось ждать вызова, который сулил еще большие строгости. Служба продолжалась, но он как бы потерял точку опоры, завис между небом и землей.

— Уж не заболел ли ты, Юра? — с беспокойством допытывалась Валентина.

Нет, он был совершенно здоров. Правда, температура нет-нет да и повышалась иногда от волнения — на каких-то один-полтора градуса.

Он снова повеселел, когда пришел второй вызов.

— Собирай, Валюша, чемоданчик, опять поеду в Москву.

Вышел из дому. Звезды смотрели крупно, пристально.

III. ВРАТА В КОСМОС

Глава первая

Лежать на траве, раскинув руки, смотреть в небо как бы со дна прозрачного океана, туда, где, медленно перемещаясь, сталкиваются, сливаются облака, следить за черной стрелочкой стрижа, пытающегося словно вынырнуть из синевы на невидимую поверхность, и ощущать томительное, до замирания сердца желание взметнуться ввысь.

Бежишь на качели, встаешь на непрочную шаткую доску, вцепившись руками в веревки: взлетаешь, падаешь, взлетаешь и опять опускаешься — это уже полет, это парение до дрожи в ногах на самом высоком зависе. А то, раскинув над головой старенькую простынку, прыгаешь с крыши сарая и падаешь в обжигающую крапиву, до крови сдирая коленки. Как все-таки хочется достичь уходящей все дальше и дальше за облака голубизны, куда уже и не проникнуть даже стрижу…

А ночью проступят яркие звезды, такие близкие, что кажется, подпрыгни повыше, — и достанешь рукой до них, заманчивых и таинственных, изливающих на тебя свет зова и любопытства.

Кто же это сказал? Какой ученый, в каком веке? «Созерцание природы — это преддверие небесного наслаждения, вечная радость ума, врата спокойствия… Ибо здесь тысяча Демосфенов, тысяча Аристотелей будут опровергнуты одним человеком заурядного ума, который в лучшей форме выразил истину».

Сколько ни твердили тебе в школе о немыслимых расстояниях, измеряемых не километрами, не тысячами их, а световыми годами, не верится, невозможно представить, что эти светлые огоньки так далеко. Каждым родившимся человеком звезды видятся как бы впервые, и потому непрерывно, вечно желание их достичь.

Но вот уже и крылья самолета стали твоим продолжением. Ты обгоняешь стрижа, взмываешь выше его, и облака, представлявшиеся льдинами, айсбергами наверху, застлались белой волнистой равниной внизу, и ты над ними, как над бескрайним заснеженным полем. И скорость не с чем сравнить, ее уже и не чувствуешь, разве что стрелка прибора показывает, что мчишься быстрее звука.

Еще многое непостижимо. Наше суждение о природе в чем-то не пространнее тех, кто творил легенду о крылатом Икаре. Мы проникли в невидимый микромир, соорудили гигантские синхрофазотроны, сфотографировали Луну с невидимой стороны. Но вот ты идешь по аллее, где снежинки искрятся звездочками, и кажется, что до звезд, что проглядывают сквозь черные ветви старинных лип, ведет вот такая же расчищенная дорога, где дышится свежо и легко.

Сколько людей прошло по этой аллее за каких-то полгода — в серых, черных шинелях… Наверное, сотни. И вот теперь на вечерней прогулке осталось всего-то двадцать, не больше. И в сознание этих далеко не робких парней начинает доходить мысль, что им дано особое поручение, дан особый приказ.

Шум машин на шоссе приглушен, он все реже и реже. Тишина. Как заманчиво, глядя на снег, на поскрипывающие по нему сапоги, назвать это шествование Млечным Путем. Позже примерно такие возвышенные слова будут употреблены. А сейчас приглушенный говорок военных о делах пока никому не известных, о том, что всем, а кому-то первому предстоит. И это похоже на обсуждение предстоящего сражения. С кем, а точнее — с чем?