Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

Сергей был человеком бескомпромиссным. Таков был дух времени. Само это слово «компромисс» по определению заключало в себе негативную оценку. И эта негативная оценка разделялась как властью, так и образованной частью общества. Бескомпромиссность была краеугольным камнем системы ценностей шестидесятника, и в этом он видел проявление личной доблести, а не отсутствие трезвого понимания своего места в социуме и неумение налаживать отношения с людьми, как по горизонтали, так и по вертикали. В большинстве своём шестидесятник не умел проводить грань между компромиссом и беспринципностью: любую тактическую уступку он однозначно трактовал как грубейшее нарушение нравственного закона, то есть как подлость. Такие взгляды можно с успехом отстаивать во время посиделок на кухне, но с ними трудно добиться поставленной цели.

Разумеется, к цели можно двигаться различными путями. Вспомним классический литературный пример из «Войны и мира» Льва Толстого. Князь Борис Друбецкой, желающий преуспеть и сделать блестящую карьеру, открывает для себя наличие двух видов дисциплины. «Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика»[193]. В реальной жизни всегда существуют две субординации и две дисциплины. Человек с чувством собственного достоинства способен осудить выбор, сделанный Борисом Друбецким, и предпочесть для себя лично иной путь — путь, лишённый компромиссов и сделок с собственной совестью. Однако человек умный должен понимать, во-первых, что неписаная дисциплина существует и, во-вторых, это её объективное существование нельзя игнорировать. Совершив компромисс, человек не перестаёт быть самим собой, а вступив на путь беспринципности, расплачивается за это распадом собственной личности. Итак, учёный секретарь и председатель Учёного совета института потребовали от мэнээса Троицкого расстаться со списком агентов охранки, однако на этой стадии развития конфликт ещё не прошёл точку невозврата: от историка Троицкого никто не требовал отказа от его научной концепции. Пожертвовав списком, Сергей мог защитить не только диссертацию, но и своё оригинальное видение истории. Отказавшись от этой жертвы, он не только поставил под удар диссертацию, но фактически перечеркнул свои многолетние изыскания и своими собственными руками загнал себя в тупик, из которого не было выхода.

Историк Сергей Троицкий «искал нити, соединявшие прошлое с ещё более далёким прошлым и с будущим»[194]. Свой метод он называл «разрыванием могил». Это было очень смело, особенно в условиях тотального господства марксистко-ленинского взгляда на исторический процесс. Любой современник Трифонова прекрасно понимал, что метод «разрывания могил» не имеет ничего общего с официальной теорией общественно-экономических формаций и не предполагает изучения классовой борьбы как движущей силы истории. Вспоминает академик Аполлон Борисович Давидсон: «В те времена историков призывали изучать процессы общественного развития, формации, классовую борьбу — разумеется, с марксистских позиций. А сами люди оказывались вне поля зрения. Их повседневная жизнь, характеры. Кое-что, конечно, допускалось. Сталину, например, захотелось, чтобы возвеличивали роль личностей в истории. И появился „Наполеон“ академика Тарле. „Пётр I“ Алексея Толстого. Но это были исключения»[195]. Я прочитал повесть «Другая жизнь», когда учился на пятом курсе философского факультета МГУ. Мои однокурсники взахлёб читали номер «Нового мира», где была напечатана эта повесть. Когда я дождался своей очереди, получил толстый журнал в голубой обложке и, наконец, прочитал «Другую жизнь», в моём сознании произошла самая настоящая сшибка: в советском журнале были напечатаны мысли, явно противоречившие советской же философской науке и официальному взгляду на историю. Советский историк в принципе не мог так рассуждать! Разумеется, при известной ловкости и умении говорить намёками можно было вполне легально излагать взгляды, фактически не имеющие ничего общего с ортодоксальным марксизмом, но нельзя было этот марксизм ревизовать и подвергать сомнению, а именно это и делал Юрий Валентинович Трифонов устами своего героя.