Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

У Дороднова и Ганчука были давние счёты. В 1920-е годы Дороднов был ещё беспартийным, его считали «попутчиком», и он страстно пытался пролезть во власть. Потом он сумел вступить в партию и мечтал о защите докторской диссертации, но был вынужден отступить, столкнувшись с активным противодействием Ганчука. Профессор заявил, что стремление Дороднова стать доктором наук — это авантюра. Дороднов был скрытым мотором направленной против Ганчука интриги. Прочие участники интриги были всего-навсего колесиками и винтиками задуманной им комбинации. Директор не любил Ганчука за его независимость: профессору и членкору нельзя было приказать. Директор редко сидел на своём месте. Он либо ездил в заграничные командировки в Китай или Корею, либо болел, и тогда реальная власть переходила в руки Дороднова. (Следует уточнить статус этого персонажа, тем более что в этом вопросе Трифонов допустил неточность, которая не была замечена и устранена в процессе редактирования повести. Когда Дороднов в первый раз упоминается в «Доме на набережной», Трифонов называет его заведующим учебной частью института. Но на последующих страницах повести сказано, что заведующим учебной частью является Друзяев. В одном институте не может быть двух заведующих учебной частью. То есть автор противоречит сам себе. Судя по всему, Дороднов является не заведующим учебной частью, а занимает более высокую ступень в институтской иерархии, он — заместитель директора по учебной работе.)

Итак, Ганчук переоценил свои возможности и открыто вступился за Аструга и других «безродных космополитов». Притупление чувства опасности и отсутствие чувства страха сыграли с Ганчуком злую шутку. В одночасье резко ухудшились его позиции в институте, до сих пор казавшиеся прочными и неприступными. За свой благородный гражданский поступок профессор заплатил высокую цену. У Дороднова и его шайки — демобилизованного из армии и ставшего заведующим учебной частью института бывшего военного прокурора Друзяева и амбициозного аспиранта Ширейко, занявшего место Аструга и читавшего его спецкурс по Горькому, — появилась реальная возможность перевести свою направленную против Ганчука интригу в более активную фазу. Профессора обвинили в недооценке классовой борьбы в современных условиях и инкриминировали ему защиту «безродных космополитов». Так герой Гражданской войны и верный боец коммунистической партии, яростный обличитель инакомыслия профессор Ганчук превратился в объект идеологических разоблачений. Сам Николай Васильевич дал очень точный анализ сложившейся ситуации.

«Правда, они выглядят сугубо революционно, щеголяют цитатами из Маркса, из Владимира Ильича, выдают себя за строителей нового мира, но вся их суть — их вонючая буржуазность — вылезает наружу. Они хватают, хапают, нажираются, благоустраиваются и ещё сводят счёты с теми, кто их лупил в двадцатых годах. Сволочь надеется взять реванш. Но ведь бездари, неучи!»[307]

Суть заключается в двух последних словах. В 1949-м инициатива перешла к серым, бездарным, малообразованным. В 1920-е годы, пропитанные духом ещё не изжитой революционной романтики, и до войны одни фанатики пытались уничтожить других фанатиков. Любые идеологические дискуссии, завершавшиеся политическими обвинениями и посадками, основывались на непримиримых идейных разногласиях, поисках классовых врагов и хорошо замаскировавшихся вредителей. Отражение классовой борьбы искали даже в сфере математических абстракций, не говоря уже о философии, а «врагов народа» отыскивали в сфере любой отвлечённой теории. После Победы время переломилось. Даже у работников «органов» при проведении арестов и допросов, как очень точно заметил Лев Разгон, «глаз уже не горел». Разгон очень хорошо знал то, о чем писал в своих мемуарах, ибо его арестовывали и до, и после войны. До войны репрессии имели ореол борьбы с неразоблачёнными врагами. После войны арест и допрос превратились в рутинную бюрократическую процедуру. В основе любого конфликта, даже если он имел идеологическую окраску, лежал голый интерес.