Юрий Звенигородский

Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки[102], хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А еще в несвойственных русским теремным нравам веселостях с плясками полуобнаженных дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а еще хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?

Тегиня отвечал:

— Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.

И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, — ну, совсем недалеко, — подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но все же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.

Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нем чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич еще сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.

Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, — слава Богу! — сам нашел князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.

— Буря, что ли, собирается? — глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.

Асай с порога заговорил:

— Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждет за дверью.

— Ну так впусти! — с недобрым предчувствием велел князь.

Вошел недоросток, грязный, пыльный.

— Кто ты?

— Лука, сын Лукин, прозванием Лук.

— Врешь ведь.

— Елисей Саныч подтвердит.

Князь указал, где сесть, сел и сам.

— Дай послание.

Лук ткнул себя пальцем в лоб:

— Оно здесь. Никто не отберет, не прочтет.

— Говори, — махнул рукой Юрий Дмитрич.

— Ты зимуешь тут, господине, — воспроизвел гонец речь Лисицы, — а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, — большая ошибка! Следует быть в Кокорде немедля. Вот все слова Лисицы, — перевел дух Лука.

Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня — болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, — не удержишь!

Тегиня пришел под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:

— Страх — плохой советчик. Горячность — плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдем последними. Завтра выезжаем чуть свет.

8

В день третейского суда Юрий Дмитрич спешился у большого белого шатра. Улу-Махмет по случаю первого настоящего весеннего дня расстался с городским дворцом и по обычаю венценосных джучидов выехал на простор, в пробуждающуюся степь, подышать полной грудью. Солнце расплавляло в душе все темное, лазурь очищала мысли, живительный воздух будоражил воображение.