Юрий Звенигородский

Лето от сотворения мира 6915-е[63] казалось Юрию Дмитриевичу счастливым. Любезная сердцу Анастасиюшка родила третьего сына и настояла наречь его тоже Дмитрием. В отличие от второго назвала младшего Красным, ибо младенец всех поражал ангельской красотой: личико чистой белизны, волосы вьющиеся, глазки большие и столь выразительные! Кажется, вот-вот выскажут нечто приятное. Князю не очень-то нравилось, хотя и хорошее, прозвание младшенького, как вообще всякое прозвание, потому что и старшие сыновья не обошлись без прозвищ, данных посторонними. Василия прозвали Косым. Одним глазом он и впрямь будто засматривался вправо, чуть-чуть, едва заметно. К Дмитрию прилепилось словцо «Шемяка», оттого, что сызмала шепелявил, пришептывал. С возрастом пройдет, а все равно мирись с прозвищем. «Второго Дмитрия назовем Красный, — решила Анастасия. — Остроумцы что-то придумают: ан, опоздали!» Князь смеялся и не перечил. Пусть будет второй Дмитрий. Можно ли отказаться от повторной чести, оказанной царственному его родителю? Спасибо столь почитательной Настеньке! Жаль, не застал невестушку государь-свекор Дмитрий Иванович.

Лето, казалось, во всем угождало: и вёдро в меру, и невёдрие в меру. И комаров не густо, — ветерок разгоняет. А пыль чуть скопится — дождик прибьет. Грязь чуть разжижется — солнышко высушит. Цветов, куда ни кинь взор, как свадебных денег на паперти. Травы на Великом лугу — по пояс.

Собрались с Анастасией в поездку, долгожданную: посетить свой удел Звенигород, куда душа жены давно рвалась, на свой простор, в свою крепость, в свой собственный терем. Приезжавший звенигородец Глеб Семеныч живописно изобразил удельные прелести. А Борис Васильевич Галицкий прямо-таки влюбил княгиню в тамошние красоты и заочно в тамошних людей.

Князь Юрий вернулся домой под вечер. Полдня сидел со старшим братом в златоверхрм тереме, после навестил болящего соседа Данилу Чешка. У государя Василия возник ворох новых забот. И все они — вокруг будущего митрополита. С тех пор, как преставился Киприан, вот уж год длится распря между Москвой и Вильной, а также меж Вильной и Царьградом. Витовт послал к патриарху епископа Феодосия Полоцкого, тоже грека, но любезного литовскому самовластцу, как представителя Западнорусской церкви. Однако византийские власти пренебрегли Витовтовым мнением. Прислали, хотя и грека, да не Феодосия, — Фотия. Он, едва побыв в Киеве, устремился в Москву. Литвин вскипел, запретил новому первосвятителю вмешиваться в западные дела, вторично отправил к патриарху для посвящения своего человека, Григория Цамблака, образованного монаха румынского происхождения, родившегося в Тырново и к тому же дальнего родича усопшего митрополита Киприана. Опять-таки великий литвин не достиг своего: Цамблак по неизвестной причине отказался от кафедры и удалился в Молдавию. Столь трудная затея Витовтова на гребне успеха рухнула.

Государь-братец с удовольствием во всех подробностях пересказал случившееся Юрию и со вздохом облегчения завершил: «Теперь можно спать спокойно».

Готовясь провести последнюю ночь в Москве, перед долгой разлукой с ней (когда еще и зачем вернется!), князь повелел позвать дворского Гаврюшу Заряна, чтоб дал распоряжения о сборах и об отъезде, сам же взошел на женскую половину: как живет-может Настенька? С утренней трапезы не видались!

Княгиня — вот неожиданность! — пребывала в слезах.

— Что с тобой, свет мой?

Молчание.

Лежит ничком на смятом одре. Черная рубашка, черные волосы струятся по изголовью, руки в черных перчатках обрамляют голову, как бы заключают в замкнутый круг.

— Какое стряслось несчастье, любовь моя?

Сквозь всхлипы, преодолевая рыдания, Анастасия вымолвила с трудом:

— Оставь меня! Сама все переживу. Не спрашивай ни о чем.

Князь постоял над ней, убеждая, что они — одна душа в двух телах — ничего не могут переживать порознь. Исчерпались уговоры.

Он вышел кликнуть Вассу, наперсницу госпожи, наверно, знающую причину происходящего. Вместо нее столкнулся с дворским.

— Ищу тебя, господине, не доищусь, — посетовал Матюша Зарян. И мрачно объявил: — Человек от государя Василия. Ждет в сенях.

Юрий поторопился в сени, смущенный мрачностью дворского. Челядинец златоверхого терема, то ли Кондрат, то ли Игнат, имя путалось, стоял, свесив голову, мял картуз. При входе князя сказал:

— Государь Василий Дмитрич просит твою милость тотчас быть в Вознесенской обители. Великая княгиня-мать, в иночестве Бвфросиния, нынче ополдень предала Богу душу.

Юрий остолбенел. Когда же, пришедши в себя, собрался заговорить, человек исчез. Дворский был рядом. Видимо, заранее осведомленный, промолвил:

— Трудно будет тебе, господине, ехать в седле. Пойдем, спустимся, карета готова.