— Ты, — кричал Василий, — ты виноват! Мыслил обольстить меня лукавыми словами. «Будь моим великодушным покровителем! — передразнил великий князь несчастного союзника. — Будь государем моим и смоленским! Желаю лучше служить тебе, нежели зреть иноплеменника на престоле Мономахова потомства!» Лестные глаголы! Что за ними? Смоленск не мог сдаться Литве без твоего ведома.
Убитый горем Святославич заверял:
— Бояре, говорю, бояре виноваты. Крамольники! Ты медлил, а они…
— Да, — перебил Василий, — я слишком терпеливо медлил. А теперь скажу: нет у тебя защиты на Москве. Нет даже безопасности. Живи, как знаешь!
— Что ж, — пробурчал изгой. — Благодарствую на откровенности. Пойду искать защиту с безопасностью в великом вольном Новгороде.
И, не взглянув на зятя, вышел.
Юрий укорил брата:
— Это чересчур!
Великий князь взял себя в руки, сел в кресло.
— А что мне, воевать с Витовтом за Смоленск? Да я лишусь Москвы! Тесть твой союзник без единого воина за пазухой!
Чуть оба успокоились, завели речь о матуньке. Младший поведал старшему о чуде исцеления слепца. Василий встал, задумчиво взглянул на образ в красном углу, с глубоким чувством тихо промолвил:
— Святая женщина!
Расстались, сговорившись вместе навестить родную инокиню после пострига.
В Набережных сенях к страшному своему изумлению Юрий снова встретил Галицкого. Бросился к нему:
— Что?
Бывший дядька поспешил пошире улыбнуться:
— Поздравляю, князь, со вторым сыном!
Лобзания, объятья и — бегом с Красного крыльца к коням…
В доме, словно в улье, все в движении: челядь снует, сенные девки гомонят, дворский Матюша Зарян с ног сбивается:
— О, господине, пир готовим!
В больших сенях уже — сбор ближних: Данила Чешко, Семен Морозов, прибывший недавно по удельным надобностям звенигородский молодой боярин Глеб Семеныч. Добрые, приятные люди!
Счастливый Юрий, не дослушав поздравления, опрометью — к жене.
Она лежала в спальне, где нынче с ней простился. Рядом — новый человек, спящий малютка, коего так ждали с обоюдными мечтаниями. Юрий припал к влажному лбу Анастасии.
— Чудотворница моя!
Она как будто показалась пасмурной. Супруг забеспокоился:
— Страдала?
Мотнула головой:
— Страдала от короткого прощания с отцом. Бедный, обманутый, вдругорядь изгнанный! Твой брат с ним поступил жестоко.
Юрий пытался оправдать Василия:
— Не было выхода.
Бывшая княжна Смоленская суровым голосом провидицы подчеркнуто неторопливо изрекла:
— У московлян найдется выход, когда Витовтовы головорезы им самим покажут зубы. — И присовокупила: — Под городом Коложем они две лодки накидали мертвыми детьми. Такой гадости не было с тех пор, как стала Русская земля!
Опущенный с неба на землю, потрясенный князь гладил дрожащей рукой густые смоляные волосы княгини и не находил речей утешить, а верней, утишить. Она притихла, глядя на него. Голос перешел со звонких вершин к нижним мягким звукам. Очи из суровых стали ласковыми, уста коснулись мужней руки.
— Не ставь во грех то, что услышал. Сорвалась, исправлюсь. Я по тебе, свету моему, весь день скучала. И, когда мучилась, тщилась представить возле себя. Мне оттого делалось легче. Очистимся же от дурного. Наполнимся великим, долгожданным счастьем. У нас сегодня двое сыновей! Василий и…
Князь вглядывался в ясное младенческое личико.
— И… Святослав, — предложил он, вспомнив Настасьина деда.
Внучка Святослава Ивановича Смоленского, костью павшего в битве с литовцами, перебила мужа. Неоспоримо назвала:
— Дмитрий!
Он благодарно многажды расцеловал жену.
— Пусть будет Дмитрий Юрьич, внук Донского.
Мать с отцом безмолвно, бесконечно созерцали новорожденное дитятко, пытаясь в радужных мечтаниях предвосхитить его большую жизнь. И надо ж было в эти светлые мгновения подкрасться злой нечистой силе и повторить в Юрьевых мыслях слова новгородского провидца Мины Гробова: «Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно».
«Сгинь, нечисть! Сгинь, нелепица!» — перекрестился Юрий. Встав, перекрестил и младенца. А неслышный голос, завладевший разумом, зловеще произнес: «Это — второй!»