Юродивый

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! —

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе

И ближе клонится. —

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику?

– Мирику? Это тот, который по ночам не спит? Ему всё что-то мерещится – миражи что ли? Или от слова «мир»? Что-то я не пойму…

– Ну вроде того, слушай, слушай! – несколько даже с досадой вымолвил Н.

– Может, с толстыми ляжками

Тайно придет „она“,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, —

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

На этом моменте Н. оборвал, затих с некоторым лукавством в глазах, осмотрелся по сторонам, вроде что-то даже приметил, обождал миг и вновь, но более проникновенно и уже с меньшим воодушевлением, скорее, со скорбью в голосе начал вопрошать:

– Не знаю, не помню,

Верба тоже начал что-то вспоминать, что-то неуловимое, но не мог определить, что именно.

– В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами…

И вот стал он взрослым,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою».

Тут глаза Н. сверкнули, рука сжалась в кулак. Надо было кого-то бить, кому-то доказывать.

– «Черный человек!

Ты прескверный гость.

Эта слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

Снова пауза, надо обдумать, взвесить. Н. уже с ясностью во взоре вглядывался в лицо Вербы, и сперва даже немного удивился. Верба стоял весь поникший, в лице не отражалось ни жизни, ни предшествующего восторга. Верба как бы потерялся и не мог превозмочь пустоты и грусти. Н. уже было подумал растормошить его и прекратить эту трагедию, но Верба от такого пристального внимания друга и сам почувствовал что-то неладное, поднял голову и спросил: «Всё?». Н. решил читать до конца.

–…Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И разбитое зеркало…

– Всё! – промолвил Н. через минуту молчания.

На улице уже совсем стемнело, друзьям оставалось пройти ещё шагов десять, чтобы оказаться возле парадной нужного им дома. По краям улицы лежали сугробы, светил фонарь, сама же дорога была грязна и истоптана множеством ног. Этот путь проделывали разные люди, и хмурые, и весёлые, и с делом, и без дела, неоднократно. И только друзьям для чего-то понадобилось зависнуть на полпути в ожидании некоего знамения. Н. взял под руку Вербу и сделал пригласительный жест рукой, мол, – «Пойдём, друг». Верба вдруг взорвался словами, несколько сбивчивыми, но связными:

– А ведь знаешь, Н., я ведь думаю, что Есенин может и действительно видел этого Чёрного человека! Ведь во всех людях он есть, с каждым говорит. Мне вот тоже кажется, что порой я чувствую его присутствие, хоть объяснить и не умею.

– Ну это ты уже перегибаешь палку. Все люди, возможно, имеют своих демонов внутри, но знаешь, это так душа устроена, так природой заведено. Нет людей, конечно, святых, но и Чёрных людей не бывает, я так думаю.

– Как же? А Христос? Хоть сам я и не верю, но совсем от него отказаться не могу, воспитание такое. Ведь он же светлый? Значит и тёмные, ну или по-есенински Чёрные, ведь и такие должны быть?

– Во Христа как в Бога я не верю, так что и начинать этот разговор не стоит.

– А я думаю, что Чёрный всё-таки есть, и нам подсовывает мысли, – сказал Верба, как отрезал.