Юровские тетради

Алексей, принимая похвалу, думал так: поработаю побольше, справлю дела, авось лучше и отпустит в город. Нередко днем ему не удавалось сходить к Михаилу Степановичу, то есть к учителю. Зато уж вечером сразу после работы — фуражку в охапку и к нему. Учитель, поджидая его, часами сидел на завалинке. Был он вдов, уже в годах, жил один в маленькой избушке под горой, куда приехал зимой. Школа же находилась в селе Шачино, в двух километрах от Юрова. Завидев Алексея, со всех ног бегущего к нему, учитель вставал, привычно поправлял на волосатом носу пенсне с золотистым шнурком и открывал дверь:

— Ну-с, время дорого — прошу в хижину.

Батя догадывался, где по вечерам пропадал Алексей, но нельзя было понять, одобряет он или нет. Провожая сына взглядом, он лишь покашливал глуховато, а слов не было — действовал еще «обет» молчания после запоя отца.

Однако пришел день, когда и отец, и мать, и все в нашем «ковчеге» заговорили.

Случилось это августовским утром. Накануне отец долго пробыл в поле — сеял озимку. Домой вернулся усталый. Но, наверное, еще более устал Серко. Ноги его неуемно дрожали, бока с выпирающими ребрами, которые можно было пересчитать издалека, хлопали, как мехи гармони. Отец погладил его по холке, поправил гриву и принялся распрягать. Тут как тут оказался Алексей, он стал помогать отцу: сматывал вожжи, ставил на свои места под навесом хомут, седелку, дугу.

А отец то и дело поглядывал на дрожащие ноги коня и качал головой. Потом он повел Серка на пруд поить. Необычно долго стоял у пруда. Серко уже напился и толкал мягкой мордой в бок отца, прося отпустить на отдых, а он ни с места, будто прикипел. Наконец дернул за конец уздечки и повел лошадь обратно. У ворот передал поводок Алексею, чтобы он увел ее в выгон. Брат хотел взобраться на Серка, но отец рукой дал знать, вести только в поводу.

Утром Алексей должен был привести Серка из выгона. Захватив в залавке кусок хлеба — без хлеба наш коняга на воле никому не давался — брат босиком выбежал на росную тропку, проложенную обочь изгороди, и в выгон. На этот раз не пришлось ходить по лесу, по полянам в поисках Серка: он стоял у загородки прогона по колена в грязи.

— Серко, куда ты забрел? — окликнул его Алексей и протянул кусок.

Конь повернул морду на запах хлеба, но не стронулся с места. Тогда Алексей, подвернув штаны, прошлепал к нему, сунул в беззубый рот хлеб и, пока тот жевал, надел на него узду.

— Не нравишься ты мне сегодня, Серко, — разговаривал с ним брат. — Сонный какой-то. Ночи, что ли, не хватило выспаться, а?

Серко в ответ вяло махнул хвостом.

— Что делать, дорогой, мне тоже не хватает ночи. Готовиться приходится. Но ничего, выдюжим. Верно, да?

Серко мотнул головой.

— Понятливый же ты у нас, — похвалил его Алексей.

Введя лошадь в прогон, где тоже было грязно, брат взобрался на нее. Хоть и костляв был Серко, но это не останавливало Алексея — любил он ездить верхом. Надо сказать, что никому другому конь не подставлял спину, только Алексея мог он нести на себе, и это льстило брату.

Натянув поводья, седок принялся понукать Серка.

— Давай, давай, дружок. Скоро грязь кончится, полегче будет.

Но, не дойдя несколько шагов до сухого места, конь вдруг припал на передние ноги, задрожал весь мелкой дрожью и рухнул вместе с седоком. Одну ногу Алексея придавило, он с трудом вытащил ее и начал было сетовать на Серка, этакий, мол, ты дуралей, на четырех точках не устоял, теперь и не отмоешься от грязи, но тот уже не слышал ничего.

Домой пришел Алексей с одной уздечкой. И тут заголосил весь дом. Вслед за матерью, первой подавшей голос отчаяния, заревели мы. Впрочем, нас не столько испугал приход беды, ее реальность, сколько вот это отчаяние матери.

Отец еще держался. Но когда мать, встав, напустилась на Алексея, что небось опять ехал верхом и надсадил Серка, отец взорвался:

— Да запади ты, и так тошно. Никакой не Алексей. Старость, понимать надо!

В деревне всякая весть быстро разносится. Утром уже о нашей беде узнали все. Некоторые заходили, сочувствовали. Пришел дядя Василий, старший брат отца. Покачал кудлатой головой:

— Плохи твои дела, Иван, плохи.

Мать было к нему и к другим, кто приходил: помогите, люди добрые, лошадкой, тяглом — земля сохнет, сеять надобно.

— Понимаем, Петровна, как не понимать, — отвечали ей. — Да у самих делов скоко…

Целый день отец не выходил из дома. Все сидел и думал. А вечером собрал нас и под строжайшим секретом сказал:

— Быстренько в поле. Соха и борона у меня там, а семена на себе унесем. Только по одному и чтоб тихо, поняли?..

В поле мы прошли задворками, тропой, минуя дорогу, по которой возвращались с работы последние подводы. Отец, насыпав в лукошко ржи, пошел рассевать, а нам велел тащить за ним борону. Мы впрягались в нее по очереди.

Лямки впивались в плечи, ноги натыкались на сухие глыбы или проваливались в «продухи» пластов, которые отец не успел заборонить накануне, в последний день работы на Серке. Тяжело было тащить борону, но батя подбадривал:

— Ничего, ничего, ребятки. Зато никому не будем кланяться. Ай устали? — тут же справлялся.