Юровские тетради

— Хватит! — завопил вдруг Луканов. И, бросив топор, схватившись за грудь, пошел домой.

— И верно, мужики, что вы принялись? Быть озверели, — закричали бабы.

— А-а, послушали басурмана. Пожалели! А если он завтра красного петуха нам пустит? Что тогда скажете? — выступил вперед старший Птахин.

— Постыдись бога, Лука Николаич, на что ты наущаешь?

— Не наущаю, а говорю: сорную траву — с поля вон! — И Птахин было поднял кем-то брошенный кол, занес его над головой Васьки, но несколько рук перехватили дубину, не дали ей опуститься на жертву.

— Давайте-ка поднимем их, — подошел к распластанным телам мой отец. — Ну-ка, ребята.

— И ко мне, домой, — сказал Леха Смирнов, живший под горой в избенке-развалюхе.

И будто тяжелые шоры были сняты с глаз, будто переменились все: наклонились вслед за отцом, осторожно стали поднимать Ваську и маленького незнакомца. Кто-то подтащил сани-роспуски, на них и положили избитых и искалеченных, повезли через улицу, к спуску под гору, к развалюхе Смирнова. Сам он шел впереди и подсказывал:

— Здесь ямка, выбоина — потише!

— Под головы им положите что-нибудь мягкое, — наставляли шедшие за санями бабы.

— Умыть бы надо.

Я шел поодаль, качаясь, как пьяный. Ко мне подбежал отец, велел идти домой, но я продолжал шагать за толпой. В голове нарастал звон. Казалось, звенело сейчас все: и улица, и сани, ползущие по снегу, и небо с взлохмаченными облаками.

Не узнавал я людей, которые гнев сменили на милость. Реальным казался только старик Птахин, он был неизменен. Махая длинными руками, стыдил мужиков и баб:

— Ай, едеоты, кого пожалели. На-ко, такой ворюга и разжалобил.

Удивительно было, что его никто уже не слушал. Когда сани все же качнуло на одной из колдобин и у Васьки снова хлынула из горла кровь, бабы даже всплакнули:

— Господи, что с ним…

И тут же кто-то, да нет, это отец, приказал:

— Эй, кто поживее! К фершалу!

Старик Птахин взвизгнул:

— Напугались? Задобрите хотите преступников? А они так и умолчат перед милицией, так и не скажут, кто бил по пяткам.

Подбежав к отцу, старик дернул его за рукав.

— Ты полижи теперь ему пятки. Да и Луканова позови. На пару способнее. Трусы разнесчастные!

— Уйди от греха, Лука Николаич. Уйди! — пригрозил отец.

…Утром, когда я лежал в постели, уже очнувшись, услышал знакомый голос. Да, это говорил Хренов, перцовский фельдшер.

— Сильное нервное потрясение… Болезнь может быть затяжной. Полный покой прежде всего…

Я думал, что разговор идет о ворах. Но о них говорилось другое, будто бы в деревню приехали милиционер и следователь. Следователь до отправки пострадавших в больницу успел составить только предварительный акт дознания, и Васька, не скрывая, все рассказал о совершенных кражах. Но ответить, кто вершил над ним и его товарищем самосуд, наотрез отказался.

Еще дошло до меня, что когда явился Луканов и сказал, что он больше всех всыпал ворам, Васька даже ручку вырвал у следователя:

— Не пишите, не слушайте его. Чего уж там!.. Теперь мы оба одинаковые, оба харкаем кровью…

Уходя, фельдшер опять напомнил о покое.

— Паренек, — сказал он, — впечатлительный. Первый раз в жизни был свидетелем такого самосуда. И подействовало.

И я понял, что беречь нужно меня, что это у меня болезнь грозит быть затяжной…

Хотел встать, крикнуть, что все это зря, что мне пора отправляться в подгородчину, но не мог пошевелить языком.

Потом перед глазами все померкло. Я куда-то стал проваливаться.

Туман и солнце

Остаток зимы и начало весны виделись мне до странности туманными. Проснешься утром, откроешь глаза и видишь: кружатся, вертятся белые завитки. Иногда они исчезали, и я видел окружавшие меня предметы: перегородку, оклеенную газетами, угол стола, старые настенные часы со стертым тусклым циферблатом и зыбку-плетенку, которая сверху была укрыта пологом. Потом опять все тонуло в тумане.

Сколь ни пытался я напрягать память, почему все лежу за перегородкой, что со мной, никак не мог толком понять. Туман, казалось, не только свет, но и память выел. Болезнь цепко держала меня. Во сне виделось мне одно и то же: зимняя дорога, Луканов, снежная кутерьма, лава через болото, Иона со своей раздутой котомкой, снова Луканов. Один он со мной. Кашляет, задыхается и тянет-тянет меня за руку и все говорит, что скоро уже Юрово… Наконец, виделись страшные братья Птахины с кольями и окровавленный Васька перцовский… После этого охватывала меня неуемная дрожь.

Вот и все, что я помнил. Нет, какой-то клеточкой мозга запомнил еще коротенький разговор с отцом. Я спросил, где Луканов. Отец ответил, что опять ушел с Ионой, добавив, что со временем и меня возьмет. Ты ж такой смекалистый…

— Не пойду я к Ионе. Он — ворует!

— Кузя, разве можно так? Он же учил тебя ремеслу. И поучиться есть чему у него. Все моды знает…

— Парижские не знает, — возразил я. Но дальше уже не помнил, чем закончился разговор.

Опять туман, туман.

Но однажды я, проснувшись, почувствовал себя здоровым. Встал и первым делом вспомнил о письме, которое писал Капе. Так и есть: оно было там же, за тяблом, только кем-то распечатанное. Ничего, можно снова заклеить и послать Капе.