Юсуповы, или Роковая дама империи

Мари не обратила внимания, что ее лицо и платье забрызганы кровью. Впрочем, она никогда не заботилась о том, как выглядит. С начала войны она ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Вдобавок Мари коротко подстриглась; ее отец пришел в ужас, когда увидел ее. Но она была полностью довольна своей жизнью!

Потом, когда в Дюльвере, одном из имений Юсуповых, в Крыму открылся госпиталь для выздоравливающих офицеров, и я там бывала. Это выглядело совершенно иначе… Все чисто, тихо. Спокойно. Розы на ночном столике, сладостный шум деревьев за окном… И никому даже в голову не приходило, что я – я, княгиня Ирина Юсупова-Романова! – должна утирать чьи-то слезы и перевязывать чьи-то раны.

Прежде всего это не приходило в голову мне.

Итак, Мари была довольна своей жизнью. А я?

Пожалуй, не очень. Слишком уж дурно я себя чувствовала из-за своего положения. В редкие часы улучшения во мне пробуждался жадный, прежде незнакомый интерес к жизни, мне хотелось бывать среди людей, узнавать что-то новое. Я в то время очень ненадолго переменилась, меня влекло общество. В одну из таких минут я приняла приглашение графини Камаровской, вернее, теперь уже, по мужу, госпожи Виноградовой, с которой мы иногда встречались и оставались большими друзьями, побывать в некоем близком ей доме. Котя сказала, что там бывают очень интересные люди. Я подумала, может, актеры? Поэты? Художники? Модильяни, небрежно жующий пирожное, вдруг вспомнился мне… И я отправилась туда с большой охотой. Но хозяйка, чуть мы вошли, с порога представила нам… Муню Головину, которую мы обе довольно-таки знали. И Муня радостно сообщила, что нынче ожидается прибытие Г.Р.

Мы с Екатериной Леонидовной переглянулись встревоженно. Она чувствовала себя очень неловко, зная отношение к нему в нашей семье, а мне… мне было любопытно.

Не то чтобы я его не видела… Раз или два, мельком. Когда оказывалась в гостях у своих кузин, великих княжон Ольги и Татьяны, а он вдруг приходил.

Мои родители его не терпели, maman, как мне кажется, еще и боялась, и я словно бы унаследовала от нее этот страх. Иногда, в разгар веселой беседы с кузинами, которых я очень любила, я чувствовала неодолимое желание уйти. И уходила, почти убегала… А потом узнавала, что буквально через минуту у них появлялся «наш друг».

Дома у нас постоянно велись разговоры о нем. Приходил Дмитрий – он теперь стал нашим частым гостем, держался со мной и с Феликсом деловито и в то же время по-родственному, взгляды его были дружелюбны, не более того. Похоже было, он вылечился от своей любви и ревности; приходили другие знакомые Феликса, в их числе были господин Пуришкевич, думский деятель, приходили несколько англичан, в их числе прежний знакомый по Англии Феликса мистер Освальд Рейнер… Они запирались в кабинете, голоса доносились до меня, имя Г.Р. звучало то громче, то тише, но с одинаковой ненавистью. Говорили о его губительном влиянии на моего дядю Никки через императрицу, о разложении в стране, все более преисполнявшейся ненависти к монархии.

Мой отец в своих воспоминаниях спустя годы очень точно опишет состояние дел в то время:

«Восторги первых месяцев войны русской интеллигенции сменились обычной ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года. Общественные деятели регулярно посещали фронт якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле это происходило с целью войти в связь с командующими армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились не покладая рук над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из-за «германских симпатий» молодой императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде.

Из всех обвинений, которые высказывались по адресу императрицы, ее обвинения в германофильстве вызывали во мне наиболее сильный протест. Я знал все ее ошибки и заблуждения и ненавидел Распутина. Я очень бы хотел, чтобы государыня не брала за чистую монету того образа русского мужика, который ей был нарисован ее приближенными, но я утверждаю самым категорическим образом, что она в смысле пламенной любви к России стояла неизмеримо выше всех ее современников.

Воспитанная своим отцом, герцогом Гессен-Дармштадтским, в ненависти к Вильгельму II, Александра Федоровна, после России, более всего восхищалась Англией. Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с императрицей, один намек на ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным. Наши попытки найти источники этих нелепых обвинений приводили нас к Государственной Думе. Когда же думских распространителей этих клевет пробовали пристыдить, они валили все на Распутина: «Если императрица такая убежденная патриотка, как может она терпеть присутствие этого пьяного мужика, которого можно открыто видеть в обществе немецких шпионов и германофилов?»