Юванко из Большого стойбища

Сколько-то пробежал, упал и лежит, как подстреленный. Я подбежал к нему, а он посинел, глаза закатывает. Солдат тоже подбежал, испугался. Давай ему воротник рубашки расстегивать. Кричит мне:

— Тащи воды!

Я притащил полведра. Солдат всю воду и вылил на Епишку. Волосы намочил, грудь. Немного погодя Туесков отошел, открыл глаза, шевельнул губами. Мы его подобрали и отнесли в избушку, положили на нары, на сено.

А солдат-часовой, смотрю, совсем растерялся. Да и как не растеряться: допустил на стан постороннего человека, раскрыл тайное пребывание товарищей.

— Ты его знаешь? — спрашивает меня.

— Знаю, — говорю. — Это Епишка Туесков. Гонщиками вместе работали. Теперь он забойщик в разрезе. У подрядчика работает. Своей-то лошади нет. Вечно на чужих людей спину гнет. И вечно голодает.

— Надежный парень? Не болтун?

— Надежный. Он вожак у ребят, которые в казармах живут. У смотрителя за домом есть садик. Там качели сделаны, исполинские шаги и даже карусель есть. Там играют дети Пименова, штейгеря да служащих из конторы. А нашего брата туда не пускают. Так Епишка со своими парнями несколько раз налетал на этот садик. Барчуков разгонит и поломает у них всякие нагороженные клетушки… У Епишки-то сначала пугач был, потом он ружье купил.

— Ребят пугать — ружье-то?

— Не-е. Охотиться. Ему лося хочется добыть. Тут на прииске некоторые всю жизнь стремятся отыскать золотую жилу, а Епишка — убить лося и вдосталь поесть мяса.

— Значит, свой парень?

— У, свой! На ингушей грозится. Он их ненавидит. Они в казармы, где живут рабочие, верхом на конях въезжают. Из седла-то нагайкой до верхних нар достать можно.

— Ладно тогда.

Солдат вышел из избушки и три раза свистнул.

Из леса стали выходить товарищи.

Человеку не до цветов было

На стану Епишка прижился. В лесу-то он очень истощал, обессилел. Да и ноги оказались в мозолях, волдырях. Потом у него начался жар — простыл, видно, когда брел по речке, по студеной воде. Не выгонишь же такого из избушки. Вначале он очень стеснял здешних обитателей. Человек посторонний, неизвестный — как ему доверишь свои тайны. Пришлось маскироваться. Он лежит на нарах, а лесные люди возятся у заброшенного было вашгерда. Промывают на грохоте пустую породу, гальку. А в избушке только и разговору о золоте — сколько намыто, кому идти сдавать его скупщику Березину.

Лежит Епишка на нарах, облизывает пересохшие губы и просит пить. Мне пришлось за сиделку быть возле него, подавать воду, накладывать на лоб мокрые тряпки.

Гляжу я на него и жалею. Вспоминаю уроки Штина по его заветной книжке. Епишка-то, выходит, самый что ни на есть пролетарий. У меня хоть отец есть, а ведь он — безотцовщина. Матери не до него. У нее на руках еще две девочки. Надо их прокормить, обуть, одеть. На шесть рублей каморницкого жалованья не больно проживешь. Епишка в доме самый главный работник. И самый, дескать, большой. Вот он и корчит из себя взрослого: курит, ругается нехорошими словами, задирает нос перед мальчишками, которых считает ниже себя. А барчуков разгоняет из смотрительского сада — так это он от зависти. Он такой же, как они, только те лучше одеваются, тем работать не приходится, для них нанимают особых учителей, а Епишке с утра до позднего вечера приходится в земле копаться и вечно думать о своем желудке, чем бы его наполнить.

А Епишка-то, по-моему, совсем неплохой. Я его до этой встречи здесь, в избушке, только не очень уважал. Не мог забыть, как он надо мной подтрунивал, когда я в первый раз пошел в разрез гонять на таратайке.

Теперь, после уроков Ильи Штина, я стал по-иному глядеть на Туескова.

Да и он сам здесь стал будто другим. До этого парень, казалось, никогда не замечал ни солнышка, ни цветков. А тут на днях, лишь маленько отпустила его болезнь, глядит в потолок и говорит:

— Смотри-ко, Ванька.

— Что смотреть?

— А вон солнечный зайчик прыгает.

— Ага, зайчик, — поддержал его.

— Тепло на воле-то, возле балагана?

— Очень тепло, припекает вовсю.

Он помолчал, потом глубоко вздохнул:

— Ох, как охота на пороге посидеть!

Я помог ему спуститься с нар.

Сидит Епишка на приступке возле раскрытой двери, щурится от яркого света, залившего всю поляну перед избушкой, и бормочет про себя, радостный, просветленный:

— Ой, ой, сколько тут цветков выросло! Пестро, как на смотрительских коврах.

— А ты бывал, что ли, в доме смотрителя?

— А кто-то меня туда пустит? Я из садика в окошко к нему заглядывал. В комнате стоят две богатые пузатые кровати, а на стенах возле них — ковры, от потолка до пола. И все в цветах… А тут цветки-то, гляди-ка, Ванька, живые… Вон те, белые-то, на солнышко похожие, как называются?

— Ромашки. А, ты разве не знаешь?

— Откуда мне знать? Я до десяти лет милостинку под окошками клянчил, а с десяти лет в гонщики нанялся. Мне не до цветков было.

— Ну, а в лес-то ты с ружьем ходишь, тоже не различаешь ни цветов, ни трав?

— Зачем различать мне? Я птицу искал, зверя. Деревья и те знаю только по хвое, по листьям, а не по названию.