Ювелир с улицы Капуцинов

Модеста Сливинского шатало, когда он шел по коридору гестапо. Ужас охватил его. Да, с гестапо шутки плохи!.. Оказавшись в цейтноте, Менцель с легкостью пожертвует им. И не станет Модеста Сливинского. Не станет… От этой мысли пана Модеста замутило, и он поспешил на свежий воздух.

Может быть, бежать? Да, в лес, там он возглавит один из отрядов знаменитого бандеровского воинства! Он докажет, что в его жилах течет казацкая кровь! Но тут Модест Сливинский вспомнил о прочных связях гестапо с бандеровским руковод­ством. Спасения нет.

Свернув в скверик, он в бессилии опустился на скамейку. Итак, через неделю развязка… Неделя?! Ба, да ведь у него впереди есть еще целая неделя! Семь драгоценных дней!.. За это время можно горы сдвинуть!

“Прочь уныние!” — сказал себе пан Модест и потер задубевшие на ветру руки. Черт знает что, перчатки в кармане, а руки закоченели — вот до чего доводит растерянность.

Поднялся, выпрямил затекшее тело, плюнул в сторону вороны, которая снова устроилась поблизости. Не накаркать тебе несчастья на Модеста Сливинского, не так-то просто затравить его — он еще поборется!..

Вечером пан Модест пришел к Марии с чемодан­чиком. На ее удивленный взгляд ответил:

— Поставил точку… Тут все, что осталось у Модеста Яблонского!

Мария всплеснула руками и спросила:

— Что случилось, дорогой?

Это “дорогой” вырвалось помимо ее воли. Женщина покраснела, а пан Модест, почувствовав под ногами твердую почву, бросился в атаку.

— Точка поставлена, и жребий брошен, — продолжал он театрально. — Сегодня мой последний вечер в городе. Завтра я уже не увижу тебя, моя любимая…

— Не пугайте меня, Модест Владимирович… Что случилось?

Сливинский вынул из чемодана и поставил на стол две бутылки с коньяком и вином, а также кулечки с продуктами. В чемодане осталось белье, несколько пар носков, свитер.

— Все мое имущество, — хлопнул крышкой пан Модест. — Сегодня ликвидировал последнюю картину. Из квартиры меня выселили — дом перестраивают под офицерское общежитие. Ничто больше не связывает меня с городом, кроме тебя, солнце мое. Но чувство должно поступиться перед долгом — ут­ром еду. В лесах, слышал, есть партизаны! А теперь, дорогая, давай праздновать — сегодня день моего рождения… И, я считаю, второго рождения тоже. Прочь пассивность! Модест Яблонский покажет фашистам, что у него твердая рука и мужественное сердце!..

Мария растерялась.

— А я как раз собралась к родственникам в деревню, — как-то некстати заметила она. — За картошкой. И на работе меня отпустили…

— Значит, обоим нам дорога… — пробормотал пан Модест, обнимая Марию.

Впервые она не сопротивлялась. Модест осмелел, нежно прижимая к себе до сих пор неприступную женщину; он с радостью увидел, как затуманились глаза Марии, и припал к ее губам.

Минуту спустя Сливинский весело хлопотал возле стола.

“Не торопись, все уладится…” — кажется, так сказала ему Мария. И каким тоном! Чертова женщина, столько крутила ему голову, шляк бы ии трафив[17] ! Камень, а не женщина! Но недаром говорится: вода и камень долбит.

Мария нарезала хлеб и смотрела на пана Модеста сияющим взором. После первого поцелуя исчезла граница, разделявшая их, и они почувствовали себя свободно и весело. Сказал бы кто-нибудь сейчас пану Модесту, что он мерзавец, — обиделся бы: до того нравилась ему женщина и настолько верил в свое благородство.

Сливинский налил Марии полстакана коньяку и заставил выпить все: мол, он человек суеверный, задумал что-то важное, и, если она не выпьет, его постигнет ужасная неудача.

Коньяк еще больше оживил Марию. Она смеялась и не запрещала пану Модесту целовать ее ладони, плечи. Сливинский подлил еще. Она решительно отодвинула стакан, но уже через минуту весело чокалась с паном Модестом.

— У тебя правдивые глаза, — сказала. — Они согревают меня!

Сливинский и вправду смотрел на Марию удивительно честными, любящими глазами, а про себя думал: “Пора уже выключать свет…”

…Счастливая и безвольная, Мария лежала, прижавшись к пану Модесту.

— Любимый, — шептала, — никуда я тебя не пущу. И тут для нас найдется много дел.

— Все это глупости, — скорбно произнес Мо­дест. — Что я могу сделать один — без оружия, без связей?

— Но ведь существуют люди…

— Где они? Не верю я в эти сказки… — Я тебя сведу с ними.

— Ты?! — засмеялся Модест. — Не шути, дорогая!

— Да, я… — прижалась к нему горячей щекой Мария. — Ты не веришь мне, а я познакомлю тебя с вуйком Денисом. Хороший человек, настоящий, честный! Ты найдешь с ним общий язык.

— Это из вашей типографии?

— Да, метранпаж. Он печатает листовки у гитлеровцев под носом.

— И много вас?

— Перестань! — прошептала Мария. — О таких вещах не спрашивают. Ты разве не знаешь, что такое конспирация?

— Догадываюсь, — усмехнулся в темноте Сливинский.

— Умница ты мой… — погладила его по щеке Мария, и через минуту пан Модест услышал ее ровное дыхание.

Модест лениво потянулся и подумал, что у пани Стеллы сейчас пьют и танцуют. Наверно, там Ядзя. “Надо ей непременно завтра позвонить”, — решил. Повернулся на бок и тоже уснул.