Южане куртуазнее северян

— А ты мне в ухо дал, — продолжал с натугой размышлять тот, не раскрывая глаз. — Это… недопустимо.

— А я — рыцарь, — мрачно, неожиданно для себя самого брякнул Кретьен, со стуком ставя чашку на пол и возвращаясь к столу. — А вы, господин дворянин, валяетесь на моей кровати, после того, как я вчера вырвал вас из когтей некоей дамы, которая от вас чего-то хотела. Думайте сами, имею ли я право дать вам в ухо. Надумаете — скажете.

— Тогда все нормально, если ты рыцарь, — четко осознающий наличие социальной лестницы юноша рывком приподнялся с кровати и вылил в рот содержимое чашки. — А скажи, пожалуйста… — вода, видно, несколько прояснила его мысли, — это мы не с тобою вчера…

— Нет, не со мной, — даже не дослушав до конца, быстро ответил Кретьен. Новый знакомец одновременно злил и забавлял его, однако хотелось поскорей покончить с этой историей и остаться одному. Наедине со своей кроватью.

— А ты не помнишь, эта женщина… — Дворянин спустил босые ноги с кровати, пошевелил грязноватыми пальцами. Выглядел он уже вполне человекообразно. — Ну, та… Черная. Ты не помнишь, я с ней не того… Спал я с нею или нет?..

— Вот уж не знаю, — Кретьен подавил желание расхохотаться. — Тебе лучше знать… мессир дворянин.

— Лучше бы нет, — несостоявшийся медик потер ладонями виски, поражая поэта своей откровенностью. — А то, если да, придется ее найти и заплатить. Я же дворянин все-таки… надо заплатить, а нечем. Совершенно не гроша!..

— Не волнуйся, с этим все в порядке, — с неожиданной симпатией утешил его Кретьен, приваливаясь спиной к столу — ноги что-то не держали. — Я дал ей сколько-то… Сколько она просила.

И тут похмельный голиард удивил его так сильно, что он едва не запутался в собственных ногах. Поднявшись, еще слегка пошатываясь, в обвисающих на коленках грязно-зеленых шоссах, Дворянин из трактира учтиво, необычйно изящно поклонился ему и сказал с интонацией, сделавшей бы честь Труаскому двору, с шампанским — разрази меня гром, шампанским акцентом, который шампанец никогда не перепутает ни с чем другим:

— Благослови вас Бог, мессир… Вы спасли от посрамления мою честь. Отныне я ваш должник.

— Ради Господа, послужить вам мне было лишь в радость, мессир, — машинально ответил Кретьен, и только после этого, осознав всю комичность ситуации, задал наконец вопрос, которому надлежало бы идти прежде всего:

— Как вас зовут, в конце концов?

— Годфруа де Ланьи, дворянин из Шампани. А не найдется ли у вас в доме, достойный сир, гребня да хоть немного воды для умывания?..

…Умывшись и расчесавшись, нежданный земляк похорошел несказанно. Его неприглядные космы оказались волнистыми, коричнево-русыми волосами, длиною чуть пониже плеч; лицо у него было широкое, но очень хорошее, с густыми, как у мессира Анри, сросшимися на переносице бровями. Особенно приятной была его мимика, и выговор — родной, родной! — когда он, держа загорелыми пальцами половинку последнего Кретьенова каравая, рассказывал о себе, то и дело прихлебывая из чашки кислое молоко. Исполнился Годфруа двадцать один год, и медика из него не получилось.

По-хорошему, из него вообще ничего не получилось: младший сын малоземельного дворянина из Ланьи, он был воистину из тех, кто, проходя по миру, «ищет семи искусств в Париже, филологии в Орлеане, медицины в Салерно и права в Болонье, но добрых нравов — нигде». Все до единой песни о голиардах идеально подходили к нему; выйдя в дорогу лет в пятнадцать, он еще так и не останавливался толком, «как ладья, что кормчего потеряла в море, словно птица в воздухе на небес просторе…» То и дело без еды и крова, зарабатывая на жизнь игрой на дудке в кабаках или пением чужих стихов на пирах в гостеприимных замках, часто без гроша в кармане, при всем при том Годфруа чувствовал себя на белом свете как у Христа за пазухой — похоже, весь мир принадлежал ему!.. Любил он выпить — хотя не умел, и часто бывал бит и обчищен как липка своими очередными «друзьями», любил странствовать — особенно по землям Юга, где его принимали как своего местные нахлебники — жонглеры; любил девушек — совершенно бескорыстно, восхищаясь ими, как прекрасными цветами, как красотою Божьей — и почти всегда удостаивался их взаимности. Нрава он был доброго и веселого, а так же крайне легкого — и с девушками ему везло, они по большей части попадались такие же, «из материи слабой, легковесной», так что никто ни на кого не держал обиды, напротив, все были бы не прочь еще где-нибудь встретиться вновь… Он им дарил цветы и песни, а также — если случались деньги — украшения и сладкое вино; они дарили ему радость, к которой одной на целом свете он и стремился. Пожалуй, в таком типе личности Кретьена не могло бы привлечь ничего на свете, будь он хоть трижды шампанец — если бы не одна-единственная особенность: Годфруа любил стихи.