Южане куртуазнее северян

Все взоры обратились на Аймерика — так неожиданно сир Гавейн встал, возвышаясь над столом; руки его, жилистые рыцарственные кисти, вцепились в застеленную белым столешницу. Кретьен несколько мгновений старался понять, что же его так бешено удивляет в Аймерике, что же в друге не так — и вдруг понял. Это было так дико, так неожиданно, что он даже помотал головой, почему-то на миг превращаясь в сира Ивэйна в замке Фонтана, и друг его, почти что брат, отважный и хмельной племянник Артура, воздев серебряный рог, собирался сказать обличительную речь… Хмельной.

Вот в том-то и дело: впервые за почти что пять лет их бурного знакомства Аймерик был хмелен. И не просто хмелен: судя по розоватым, вкривь и вкось смотрящим глазам, по всклокоченной челке, стоящей едва ли не дыбом, по треугольным пятнам румянца на припорошенных щетиною щеках сир Гавейн был не просто хмелен — нет, зверски, бешено пьян.

— Братья!.. Надо… выпить… за нас. Встаньте… все.

Поднялись — мгновенно, как один человек. У Гвидно в руке — подаренный Кретьеном рог, у остальных — у кого что, трактирные щербатые чашки.

— За наше братство, друзья. За наш Камелот.

Чаши взлетели; за окном — медленный снег, белый, полупрозрачный, падает, падает, это какое-то волшебство, не может быть все настолько хорошо…

— За… Короля, друзья. Чтобы он вернулся.

Чаши снова взлетают, встречаются с мягким глиняным стуком. Лица бледны и торжественны, такие разные — сероволосый Аймерик с квадратным подбородком, конопатый худой Гвидно, красавец Ростан с пятном сажи на щеке, с подбитым в драке глазом… Николас — красный, молчаливый, с блаженной, не то идиотской улыбкой, совершенно трезвый — все-таки у этих тевтонов луженые желудки. Но одно одинаковое у всех — это глаза. Прозрачные, не то светлые, не то — просто — светящиеся, у всех у нас. У Кретьена плывет и кружится в глазах — и не от хмеля, нет, есть вещи пьянее хмеля, и это любовь, любовь и вера, господа, и сказочные братства и ордена, которым не жить дольше, чем нам… Евлогия. Благая Весть. Круглый Стол. Сир Ален.

— За рыцарство… За Круглый Стол.

…И это был вовсе не страх, нет, не страх потерять. Вообще непонятно, что это такое. Канделябры со свечами горели повсюду, но один маленький подсвечник — просто металлическая чашечка на ножке — стоял посреди стола, между всеми нами, и свечка — даже восковая, это Николас принес — горела ясно, ярко, без треска… Как все-таки красив огонь, в нем можно увидеть все что угодно. Даже главную залу Камелота, ту, что расписана гербами по высоким белым стенам, где арки — как деревья, сплетшиеся ветвями… Вместо этого маленького кабацкого зальчика с земляным полом, где со стены смотрит грубо намалеванный, но все равно — вечный Христос. А камин, почти догоревший, изливает мягкое умирающее тепло, алые волны тепла. Огонь живой, потому что он горячий. Все живое — горячее. Например, люди. Любовь. Дружба.

— Ваш тост, сир Ален.

А сир Ален пьян, он очень пьян и слишком полон, чтобы говорить, и он себе никогда не признается, что для своего маленького круга все же является центром — и единственный раз, когда их общая тайна все же выйдет наружу, единственный этот раз будет сейчас…

— Братья… давайте поклянемся.

— Покля… Что?..

— Над огнем. Все вместе. Поклянемся, что всегда будем верны Камелоту… Всегда останемся рыцарями Артура. Что бы ни случилось.

…Он первый протянул руку, простирая ладонь над огнем, и дымный огонек припекал беззащитную руку снизу, когда на нее легла Ростанова длань. Глаза Пииты блестели, он был такой, каким, должно быть, он станет в раю — совсем открытым, горящим, как эта свеча, юным и больным резкой нежностью, доступной только поэтам — горячей, неутоленной, воинской любовью к братьям, к миру, к Господу… Сир Тристан.

Следующим пришел Николас — его рука упала с размаху, слегка приблизив Кретьенову ладонь к жаркому пламени; глаза невозмутимого сира Бедивера были совсем бешеными, яркими, неукротимыми. А ведь он правда готов умереть за то, что мы называем своим — понял Кретьен в остром, как боль, экстазе радости — и улыбнулся своему брату, улыбнулся, как самому себе.

Третьей пала рука Гвидно — длиннопалая, с пальцами, покрытыми коричневыми веснушками. Рука валлийского рыцаря слегка дрожала, и губы тоже тряслись — словно он сдерживался, чтобы не заплакать. Лицо его, и так очень худое, совсем заострилось, как у смертника.

Аймерик не двигался. Губы его, бледные и твердые, слегка дрогнули — то ли он хотел усмехнуться, то ли что-то сказать. Он не двигался дольше всех — и только когда Кретьен встретился с ним глазами — (серые, стальные, честные — давай, miles, что же ты, брат), протянул и возложил поверх ледяную, тяжелую, как железо, большую руку. Обгрызенные ногти, проявившиеся ветки жил. Пятый. Он все-таки пришел.

— Клянемся…