Южане куртуазнее северян

Улица Гарланд была узенькая и грязная, как подобает — если зазеваешься поутру, так тебе на голову могут и ночной горшок вывернуть. Зато вот Малый Мост, соединявший две части великого города, покорил Аленово сердце — в первые свои парижские дни, употребленные им на то, чтобы как следует осмотреться на новом месте, он презрел советы мастера Ожье и расхаживал по мосту меж pretereuntibus aut disputantibus aut spatiantibus clericis[3], разглядывая их с восхищением, как неких высших существ, и страстно мечтая с кем-нибудь из этих интеллектуалов познакомиться. Вопреки предостережениям домовладельца, школяры — кто в похожих на монашеские рясах, кто в ярких городских одеждах, но все одинаково отмеченные печатью интеллекта на бледном челе, — не только не пытались Алена ограбить, но и вообще не обращали на него никакого внимания, только изредка кто-нибудь из увлеченно спорящих на латыни скользил глазами по его внимательному лицу. Скользил равнодушно — и, как как казалось юному шампанцу, слегка презрительно. Еще бы — презрения достойны такие, как он! Латынь он кое-как знал, хотя много чего перезабыл за время жизни в Витри, а язык — он как оружие, если не тренируешься — быстро теряешь форму… А уж предметы их бесед, смутными обрывками достигавшие Аленова слуха, и вовсе были для него тайной за семью печатями. Иногда он просто не мог понять, обсуждают они своих знакомых — или же великих мудрецов и святых древности; всех они называли так по-свойски, словно были к ним вхожи. Позже Ален лучше узнал и сам перенял эту парижскую манеру, а пока он только дивился, кто же этот «Задница Алкуин, который дал по роже славному парню Вергилию», и чем «твой Иероним» хуже «нас с Эпикуром»… Однажды он почти весь мост прошел следом за парой собеседников, стараясь прислушаться к разговору и вычислить, является ли «Кривляка Марциан» неким их приятелем, любимым одним из спорщиков и осуждаемым другим, или же знаменитым автором «Сатирикона», отцом диалектики. Но эта попытка не окончилась ничем — один из школяров в конце концов обернулся к Алену, не успевшему сделать вид, что он тут ни при чем, и спросил в лоб, — не запальчиво, а как-то очень по-деловому:

— Эй, ты что, в Сену хочешь?

— Нет, — очень искренне ответствовал юноша, улыбаясь с максимальным дружелюбием и радуясь, что вот хоть какой-то, а завязался разговор, — но на этом разговор и оборвался.

— Ну и топай отсюдова, пока не получил, — предложил ему собеседник, после чего оба школяра отвернулись и ушли, продолжая свой оживленный разговор. А Ален остался стоять на мосту, как дурак, чувствуя себя даже более глупо и одиноко в этом городе, чем обычно.

«Довольно, приятель, — так сказал себе Ален из Труа на восьмой день пребывания в Иерусалиме мудрости, просыпаясь в своей комнате, на чистой постели. — Довольно тухнуть изнутри и всем вокруг, кто не тухнет, завидовать. Встань, умойся и ступай к мессиру Пьеру, и через месяц стань таким же, как они там, на Малом Мосту!»

Комната у него была хорошая, с видом на улицу, кончавшуюся возле церкви; правда, любимым Аленовым храмом с первых же дней стал не Сен-Жюльен, а другой, небольшая совсем церквушка бенедиктинцев, Сен-Жермен-де-Пре, еще даже не готическая, вся в строительных лесах с фасада — но зато такая по-домашнему уютная, где можно молиться, как в замковой капелле… Но все равно — вид из окна открывался красивый и хороший, и запах нечистот второго этажа не достигал. Перед отъездом Жеан на графские деньги купил ему очень хорошее беличье одеяло, теплое и мягкое, какому позавидовал бы любой зажиточный купец. И кормили в доме у Ожье хорошо, и вообще все было отлично! А болезненно сосущее чувство одиночества, изгнания, отлучения (мессир Анри…) преодолевается усердным постижением наук.