Южаночка

— Ну, будет теперь потеха! Выпустил все свои пары и покатился! Сейчас придет «сама», и задаст нам звону! Ах, Южаночка! Южаночка! И зачем только ты не умеешь владеть собой! — тоскливо шептала в томлении Гаврик.

— Вылезайте, душки, скорее, сию же минуту вылезайте! — послышался голос Верховской и ее вихрастая мордашка заглянула в отверстие пещеры, где ни живы, ни мертвы сидели притихшие девочки.

— Вылезайте же и сейчас же закатывайтесь в бельевую. Признайтесь мадам Павловой во всем, она добрая и даст вам во что переодеться, да скорее, а то сейчас «сама» явится и пойдет такая сумятица, что небу жарко станет. Только не бойтесь ничего, мы не выдадим вас!

Все это Даня проговорила, едва переводя дыхание, торопливым голосом, взволнованная как никогда.

— Вылезайте же, Ина, скорее! — зазвучал сряду за ней не менее трепетный голосок Гаврик и обе они, и она и Южаночка, в одну секунду очутились посреди класса.

— В бельевую! В бельевую скорее! А то Милька, сейчас накроет! Она уж от «самой» возвращается теперь! И «сама» и паровоз и весь синедрион16 сию же минуту перед нами предстанут… Не медлите же ни минуты, а мы не выдадим вас! — звенели трепетные голоса не на шутку взволнованных и перепуганных седьмушек.

— Айда в бельевую! — звонко выкрикнула Гаврик и схватившись за руки, обе девочки вылетели из класса и стрелой помчались по коридору…

Глава XIX «Седьмые» на допросе

— Слава Богу! Во время успели!

И вздох облегчения вырвался из детской груди. И Гаврик и Южаночка были, действительно неузнаваемы, вернувшись в класс обратно. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения N-ского института, была добрейшем в мире существом и любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем чем могла только, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.

И часто, часто приходилось великодушной старушке кривить душой перед начальством с целью «покрыть» и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе, как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, «Добрыничка», как прозвал весь институт кастеляншу, в одно мгновение ока, словно по щучьему веленью преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой не заняло более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных но уже сухих с «чужого плеча» платьях, и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова, как ни в чем ни бывало чинным шагом входили в класс.

Это было, как раз, во время, потому, что очень скоро вслед за этим на пороге его появилась с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках сама княгиня Розова, и не менее ее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный, тяжело пыхтевший на всю комнату, паровоз.

Княгиня, лишь только вошла в класс, как тотчас же опустилась в «свое собственное» кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь, выдвинутое вперед на середину класса чьей-то предупредительной рукой.

— Хороши! Очень хороши, нечего сказать радуете свою начальницу, — едва ответив на почтительное приветствие девочек, грозно сдвигая брови проговорила она. — Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще за уроками, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне, о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания. Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару… А вы, прочие, останетесь завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!

Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.

Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.

— Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? — после минутной паузы снова зазвучал раздражительный голос начальницы.

Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшее движение и жизнь.

Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу… Глаза, карие, черные, серые, синие и голубые впились в нее…

Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще гневнее, когда она проговорила снова.

— И так, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?

— Все! — неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок, — мы все одинаково виноваты, княгиня!

Лицо начальницы стало еще суровее… Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.

— Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? — произнесла она не то сердясь, не то недоумевая.

— Все! — снова прозвучало однозвучным хором.