Южная Мангазея

Теперь в Покровском Сольмеке, забытой государством, стало не хватать воздуха и ладонями, исхлёстанными межзвёздной пылью, она, как берберка при самуме, прикрыла тот последний узелок меж вскинутых бровей расплетаемой женщины, где созревают нежные сяжки запасного, древнего зрения, что вскоре, лишившись тела, энтомологическим прищуром смутило кротовьи глазницы новой, бесформенной ветреницы из окрестных светотеней, гонимой гнусом и трусом в местную прыгучую часовенку, надававшей ей примерочных, разноликих пощёчин. Неподалеку, меж колхозных яблонь, Сольмеке доила в мятую крынку бесхозную поповскую бурёнку, чей хозяин был забран куда надо. Растянутые в щиколотках и в паху суставы больше не болели, но было ощущение, что нижняя часть выпотрошенная. Стоило где-то остановиться, возникало тянущее чувство, будто к девушке снизу присасывалось её собственное, отжитое тело, похожее на обломки смытого селем города, погребённого за новой оградой. Вечерами в сухой полыселой траве белели розетки собачьих и вороньих глазниц, когда она, такой же алебастровой, нелёгкой лепки, шла по полю ковыльного электричества, что отстреливало кузнечиками и клопами, точно кнопками и матрасными пуговицами скукоживавшегося, как лунный черновик, ландшафта, так что вскоре оставалась лишь спасительная бурка насекомых, летучих чёрточек нового мира. Кроме клерикального молока, Сольмеке кормила патрикеевого младенца пюре из яблок и картошки, и раз в неделю из города приезжала отцовская эмка со спецпайком из лендлизовской тушёнки. Сам Патрикей в Покровском не показывался. С утра девушка по-цыгански подвязывала Дира в платке за спину, брала бутылочку и, поддерживая его под попу, как козочка скакала к царицынской усадьбе по прибрежным оврагам, где гнездились угрюмые подростки, варившие на бульоне из монеток травяную лапшу. Под их глиняными взглядами платье Сольмеке истлевало, обваливалось кусками, сверкало прорехами так же, как и архитектурный корсет многопупого, как колониальная красотка, Царицыно. В каждой скорлупке тамошних гротов и арок коренилась балетная ножка куцей розы ветров, чьей шипастости хватало лишь на оголенные девичьи укромности да на скрипучий луч в древесных гуслях, смущавших весь усадебный кордебалет — ветреный розарий, просветлённый эрозией неба, нахлобучившего на неевклидову, с мокрым спиногрызом, балетмейстершу каракулевую пастораль.

Если же Сольмеке решала не рисковать двумя задницами среди пубертирующих аборигенов, то ехала на утренних поездах на север, до Люблино, где просоленный и просмоленный, помпейский бал пропитывал дурасовский дворец с разлапистой балюстрадой непроницаемо для туристки с младенцем, голоного щурившей тёмную шёлковую гладь облегающих прудов пока не сверкнут декольтированные волны с фрачными, насыщенными табаком и гаммами щепками морёного дуба, что ждал Ассоль со свинцовыми губами. Или на юг к Щербинке, уже ближе к вечеру добираясь до остафьевской усадьбы, похожей на запруженную колоду, в бок которой, трясясь и отплёвываясь, вгрызалась облезлая бумагопрядильня, будто водяная крыса, чующая, что под дубовой трухой треснула и хрустальная призма, отчего местная панночка даже в лунных бликах казалась раскрашенной безбожной штукатуркой из колхозного клуба в скособоченной колокольне.

Что касается общения с другими людьми, то теперь, после нквдешного цирка с налитыми кровью глазами, её зрачок моментально лопался, выпуская воздушную рессору из уменьшавшихся отражений любого чужого зрачка, отодвигая его владельца в неразличимую даль. Лишь однажды, в местном сельпо, этого не произошло. В тёмных зеркальцах продавщицы, протиравшей бочку с нераскупаемой чёрной икрой (водруженной — во время войны — во многих простых сельпо) не было никакого отражения. Пустыми глазницами уставилась она на умоляющие, настырно являвшиеся глаза под шоферюжьей кепкой. Колхозный лихач в единственном местном грузовичке раздавил её пятого сына Юрика, просто желая попугать на пыльном проселке. Однажды в пригородном поезде Сольмеке услышала и слова мужа продавщицы, хромого старшины толстовского вида, возвращавшегося из фронтового отпуска: — Чтобы не проклинал нас всю жизнь! Именно поэтому не стали они обвинять этого шофера, именно поэтому являлся он в сельпо мучить мать умоляющим взглядом.