Южная Мангазея

Оголённые брёвна северных изб трещали, ёрзали и ворочались, прокручивая мёрзлую землю, как, кажется, прокручивают мельницы свои реки вместе с берегами, приближая тёплое устье, пока не упёрлись в Коломенский овраг, вздыхая и осторожно посверкивая слюдяными окошками на тургруппу в белых носочках — белёные яблони с киргизскими личиками и на натужные корни, стягивавшие когда-то разъехавшийся по экзотическим брёвнышкам петушиный дворец Алексея Михайловича.

Два года прошло, как Патрикей расстался с женой, любительницей Коломенского. Посетив Сольмеке в лубянской шарашке, он, наконец, приехал сюда. Гуляя по дьяковскому холму, Патрикей искал следы своей жены. В густом подлеске кое-где ещё встречался валежник бывшего здесь терема. Под хвойными лапами — жилки смолистого света. Они подстраивали дополнительную систему кровообращения к ломаным прелестям одеревенелых царевен, что когда-то замирали в девичьих закутках со слюдяными окошками, впивая, как бревенчатые токи, отголоски с мужской половины. Под конец прогулки дождь оборвал смолистые стропы над влажномахровыми локтями валежника. Распускалась радуга, другая, мерцая в глазчатой слюде на мокром месте от прибитых смолянок. Дрожащие лужицы стали напоминать локаторы сусальных воспоминаний. Радужный инкубатор распирал небо так, что солнце сдавилось в ромб. В шпильках-закалках, оброненных женой Патрикея, начиналась медленная жизнь, как в хвосте ящерки, разворачивающейся из калачика его, Патрикея, рептильего мозжечка. Оставалась геологическая эра, сто лет ожидания.

Задрожала ёлка, белка, шишка. Патрикей вспомнил два прыща за решёткой на тощей груди Сольмеке, и как просовывал сквозь прутья руку, пытаясь обнять пониже. Подростковый копчик. Раздвоенный. Патрикей обманывал Сольмеке. Он всё знал про огромную чёрную ванну, про то, куда делся Иван Васильевич и про то, что в ванне плавало ещё одно нетленное, нетронутое, спящее тело — младой жены Ивановой, красавицы Васильчиковой, как то начертано было на чёрном мраморе. Читал он и те жуткие приказы на шести серебряных лепестках на царском венце, снятом с грозной головы. Пять из них лежали теперь под твидовым пиджачком, шестой был в Сольмеке. Знал он это всё, потому что сам работал в органическом отделе мавзолея, и знал, что сохранявшееся там тело сгнило за шесть лет, сгнило полностью, и что к 31 году, моменту обнаружения чёрной ванны, лишь отчаянно изготовленный восковой слепок с посмертной маски инсультного паралитика прикрывал люесные кости. Патрикею и пришла идея перенести эту маску на обнаруженное нетленное тело. Он же заметил, когда перелили раствор в мавзолейный хрустальный гроб, что на дне и по бокам чёрной ванны остался желтоватый, телесного оттенка осадок, который намного пластичнее, чем воск, ложился на Иваново лицо. Идеально загримированый царь московский приобрел черты лица вождя мирового пролетариата, был переодет в твидовый пиджачок и залит тем же раствором, степень преломления которого оказалась близка к воздушной. Но практически никто не знал, что под Ивановым хрусталем есть ещё одно, сообщающееся с ним водное ложе, с распростёртой красавицей Анной Васильчиковой, ставшей новой, нестареющей женой главного, в акваланге, Сверх-Огра этой страны. Вот уже десять лет, с того времени как его предыдущая, живая, несчастная смертная жена пустила себе в висок пулю. Никак не искажены, ничем не скрыты прелести Васильчиковой в растворе, степень преломления которого близка к воздушной. Консервная кукла — думал о ней Патрикей.

На следующий день Сольмеке получила уже совершенно детальную, почти абсолютной точности, как заверил её Огр, подонную карту маленького участка Дуная в районе самой северной его точки у Регенсбурга. Именно туда предстояло ей отправляться завтра, совсем не в Шпрею.

ВАЛГАЛЛА