Южнее, чем прежде

Вежливо здоровается Володя Атапин, толстый, румяный блондин, в чистой клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Берет, потянувшись, пухлой ладонью длинную блестящую ручку с шариком на конце, слегка жмет ее вниз. Сверло мягко входит в коричневый гетинакс. Горячо, неприятно пахнет. Но Володя спокойно отпускает ручку, сверло, с желтыми разлетающимися опилками, выходит, вращаясь, а Володя подвигает гетинаксовую плату, так что под сверлом оказывается следующий крестик-метка, и плавно погружает сверло в это место.

На Володю завидно смотреть. Так спокойно, вольготно, с удовольствием он это делает. Словно в деревне, в сумерки, сидит на влажном после дождя крыльце и пьет парное молоко. Его профессия вдруг покажется на секунду какой-то дивной синекурой — нетрудной, приятной.

И когда вечером, помывшись в горячем душе, чистый, розовый, в легком теплом пальто, что достала ему жена-продавщица, он тоже как-то очень вкусно, вразвалочку, идет домой, то легко представляется и его дом — такой же спокойный, чистый, с мягким креслом, теплыми туфлями, бутылочкой пива из холодильника после сытного обеда.

Подхожу к следующему столику. Там навалено, набросано. Вытаскиваю из-под груды свои эскизы на миллиметровке. Одна линия проведена несколько раз, жестким карандашом, и желтая гладкая поверхность здесь протерта, проступает белая основа, пушится. С краю захватано пальцами в масле. Это Жора, его стиль. Да, этот — совсем другой. Длинные, грязные волосы, серое лицо. Злой. Железные зубы, дыхание с каким-то свинцовым запахом. Всего в двух метрах от Володи, но живет в совершенно другом мире — горьких обид, тяжких оскорблений, грандиозных обманов, всеобщего сговора против него, Жоры.

Выключает станок. Снимает последнюю втулку.

— На, — говорит зло, — сделал тебе «мороз».

«Мороз» — это когда не просто гладкая, чистая поверхность металла вся ровно блестит, а когда еще по ней натерты такие разводы, от которых она переливается, становится мутно-красивой.

Да-а. Все проклятье Жоры в том, что он не может делать плохо, и даже человеку ненавистному, каким, мне кажется, я ему почему-то прихожусь, он может сделать только прекрасно, по высшему классу. Это уж въелось в него, и никуда от этого не деться.

Позвякивая связкой втулок на проволоке, поднимаюсь по лестнице.

На втором этаже вспоминаю, что надо зайти к Сергею Николаичу, справиться. Сергей Николаич сидит в чистой, слишком светлой комнате. И даже в этой чистой комнате он все равно сидит за стеклянной загородкой. И все равно и за загородкой стол его накрыт колпаком из прозрачного плексигласа. Продев руки через специальные матерчатые рукава с круглой стягивающей резинкой на манжетах, он делает над столом что-то невидимое.

Большая лысая голова. Рябое лицо. Неподвижный взгляд. Сорок лет тут работает. Но все техник, сто рублей. Комната в общежитии. Никаких перспектив. И работа, жалуется, часто скучная, однообразная. Почему же у него ничего больше в жизни не вышло? Чего ему не хватило? Образования? Ну, многие его ровесники вообще без образования, а вон как далеко пошли. Ума? Нет, очень умный человек, чувствуется с первых же слов. Твердости? Да нет. Железное расписание, холодное обтирание. Всю жизнь работал. Или насчет ловкости плохо, всяких там интриг? Да ну, я вообще в это мало верю. Может, слишком привязан к своему делу? А может, он больше ничего и не хочет? Да нет, хочет, и сейчас на что-то надеется, хотя уже непонятно, на что. Чего ж такого он не делал, что надо было делать? Может, и я это упускаю?

Вот о чем я думаю, когда его вижу.

Он замечает меня и делает головой чуть заметное движение: нет, еще не готово...

На площадке третьего этажа дверь, обитая железом. Телефонный диск. Набираю три цифры. Дверь открывается. Большая комната, разделенная барьером. За барьер не заходить, на окнах решетки. По стенам — железные шкафы. Первый отдел.

— Мне ничего нет?

Хозяйка этих мест — Нина Николаевна Шерво — толстая, седая, добродушная женщина, вся какая-то домашняя. Здесь, за покрытым бумагой столом, под которым на горячей плитке плавится сургуч для печатей, я обычно просиживаю немного дольше, чем нужно.

Но сегодня и она не в духе, и, коротко ответив «Нет!», принимается стучать на машинке.

На площадке четвертого этажа начинает дребезжать звонок, как раз когда я прохожу под ним. Я обрадованно сворачиваю в столовую, но вдруг на меня налетает огромный, плоский, сегодня почему-то наряженный, свежевыбритый, надушенный, — я даже сначала почувствовал какой-то душистый ветер, — Евгений Мартьяныч, завотделом кадров.

— Куда, куда? На собранье, на собранье...

И он запихивает меня в Красный уголок.

Я оглядываю зал. Он полон. Почему-то часто в таких случаях собираются в основном старухи-сплетницы, всякие обиженные. И плохо тому, кто попадет на суд такой «общественности»!

Два первых ряда заняли монтажницы, замотанные, с поджатыми губами, заранее, не зная дела, все осудившие. И с давней болью я замечаю среди них Иру. Ну, а с кем же ей ходить, раз она с ними работает? Такой у нее возраст — к молодым не пойдешь, а к этим... Эти скорее примут.