Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка

Главным противником принятия генерала в тайное общество оказался Алексей Юшневский. Генерал-интендант не считал возможным довериться растратчику и «шарлатану». Он резко возражал против принятия Витта в заговор, говорил, что цель генерала – «подделаться правительству», «продав» заговорщиков «связанными по рукам и ногам, как куропаток». Согласно показаниям Юшневского на следствии он «не верил» предложению генерала и «признавал необходимым» «прекратить существование самого общества».

Однако то, что, по мнению генерал-интенданта, характеризовало человека негативно, вызывало у Пестеля не столь однозначную реакцию. Для Пестеля растраты вовсе не являлись поводом для того, чтобы не принимать генерала в заговор. Кроме того, Пестель знал Витта лично и, видимо, ценил; в 1819 году, поссорившись с Киселевым, он хотел перейти на службу в штаб Витта, а в 1821 году даже чуть было не женился на его дочери. Пестель был склонен принять предложение Витта: поддержка революции на юге военными поселениями значительно увеличила бы шансы заговорщиков на успех, особенно в ситуации их открытой вражды с генералом Киселевым.

Конечно, Пестель тоже понимал, что Витт в принципе может оказаться предателем. Но человек, опасающийся ответственности за финансовые преступления, будет, скорее всего, хранить верность заговорщикам, поскольку успех их «предприятия» поможет ему избежать ответственности. Судя по взаимоотношениям Пестеля с его дивизионным и бригадным начальниками, именно так лидер заговора и думал, и действовал.

Решительных возражений Юшневского Пестель не принял. «Ну, а ежели мы ошибаемся? Как много мы потеряем», – так, судя по мемуарам майора Вятского полка Николая Лорера, друга и секретаря Пестеля, руководитель Южного общества на доводы генерал-интенданта[163]. Пестелю хотелось принять Витта в общество – и, конечно, помешал ему в этом только решительный отказ Юшневского.

В истории с Виттом Пестель и Юшневский все же достигли некоего консенсуса. Согласно мемуарам Волконского южные руководители договорились «стараться отклонять» предложение Витта, «не оказывая недоверия, но выказывать, что к положительному открытому уже действию не настало еще время, а когда решено будет, то, ценя в полной мере предложение Витта, оное принимается с неограниченною признательностью»[164]. Видимо, получив подобный ответ, Витт и написал донос на тайное общество.

На следствии Юшневский покажет, что «после предложения графа Витта» он разочаровался в тайном обществе и «ожидал только конца 1825 года, дабы просить увольнения для определения к другим делам и, под сим предлогом удалившись, прекратить сношение с обществом и всякое помышление о его цели».

Это его показание было правдивым: оно подтверждается теми из участников заговора, которые были близки к генерал-интенданту в конце 1825 года. Так, служивший в штабе и состоявший в заговоре штаб-лекарь Вольф передал следствию слова, которые лично слышал от Юшневского: «Да я того и смотрю, как бы оставить общество. Бог с ним совсем». При этом генерал-интендант категорически запрещает общаться с Пестелем и своему брату Семену[165].

1825 год был годом кризиса не только для генерал-интенданта, но и для Пестеля. Согласно мемуарному свидетельству князя Сергея Волконского еще в конце 1824 года Пестель объявил ему, что решил сложить с себя «обязанности председателя Южной думы» и уехать за границу. Пестель был уверен, что только так сможет развеять «предубеждения» против себя, доказать, что он не честолюбец, «который намерен половить рыбку в мутной воде».

За границу Пестель не уехал, но в начале 1825 года сказал своему другу Василию Ивашеву, «что хочет покинуть общество». А другому своему другу, Александру Барятинскому, полковник сообщил, «что он тихим образом отходит от общества, что это ребячество, которое может нас погубить, и что пусть они себе делают, что хотят».

В ноябре 1825 года, судя по мемуарам Лорера, Пестель заговорил о необходимости «принесть государю свою повинную голову с тем намерением, чтоб он внял настоятельной необходимости разрушить общество, предупредив его развитие дарованием России тех уложений и прав, каких мы добиваемся».

Сам Пестель показывал на следствии: «В течение 1825 года стал сей (революционный. – О.К.) образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно уже было совершить благополучно обратный путь. “Русская Правда” не писалась уже так ловко, как прежде. От меня часто требовали ею поспешить, и я за нее принимался, но работа уже не шла, и я ничего не написал в течение целого года, а только прежде написанное кое-где переправлял. Я начинал сильно опасаться междуусобий и внутренних раздоров, и сей предмет сильно меня к нашей цели охладевал»[166].