Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка

Издавна, еще со времен поляков, Германовка была имением старостинским: правители государства могли жаловать его дворянам за верную службу, однако после смерти владельца оно переходило обратно в казну. На жителей Германовки никогда не распространялось крепостное право. Лично свободными они были и в начале XIX в., когда практика пожалования имений «на время» давно уже ушла в прошлое, а старостинские крестьяне сравнялись в правах с крестьянами казенными. Жители Германовки исправно платили налоги в казну, исполняли наложенные государством обязанности, но не знали, что такое работать на барина.

Однако 10 сентября 1810 года последовал манифест императора Александра I «О назначаемых в продажу казенных имуществах для составления капитала погашения долгов». Согласно этому манифесту к продаже частным лицам назначалось «до трехсот пятидесяти тысяч душ»[230]. Среди этих «душ» оказались и германовские крестьяне: в 1812 году Германовка была продана казной в собственность поляка, статского советника Кастана Николаевича Проскуры.

До начала 1820-х годов отношения крестьян с новым владельцем были мирными; по крайней мере, ни о каких взаимных «обидах» речи не шло. Однако в 1824 году «возникла жалоба от крестьян оного местечка на экономов означенного помещика за чинимые якобы притеснения им»[231].

По этой жалобе, поданной в Киевское губернское правление, было назначено следствие. Однако разбиравшие жалобу различные судебные инстанции приняли сторону помещика: Кастан Проскура, вышедший незадолго перед волнениями в Германовке в отставку, в прошлом занимал должность президента Киевского главного суда[232]. Другие жалобы германовских крестьян – в частности, о том, «что якобы происходит для них угнетение и что при наборе рекрут не соответственно числящимся в Германовке по ревизии душ взято с них более, нежели следовало, и несоразмерная раскладка денег происходит»[233], – вообще остались без рассмотрения.

Трудно сказать, насколько жестоким помещиком был Проскура, угнетал ли он своих крестьян, законными или незаконными были действия его экономов. В данном случае экономические претензии крестьян были вторичными. Просто крестьяне никак не могли поверить, что их, прежде свободных людей, можно было продать в собственность такому же свободному человеку, усматривали в документах о продаже обман, пытались вернуть утерянный статус. Жители Германовки требовали, «дабы им отрабатывать панщину наравне с старостинскими крестьянами смежной деревни Семеновки, оставшейся в казне без продажи, то есть по одному только дню на неделе»[234]. Согласно Похилевичу деревня Семеновка вообще рассматривалась «как западная оконечность Германовки», входила в один с Германовкой церковный приход и до 1812 года считалась частью «Германовского староства». Казенными оставались и другие граничащие с владением Проскуры деревни: Сущаны, Германовская слобода и Григоровка[235].

Но до отмены крепостного права было еще далеко. И приговор суда по жалобе германовских крестьян гласил: «Признаны крестьяне виновными в несправедливости их жалобы, в ослушании против владельческой экономии, возмущении и дерзости, за что главнейшие в том преступлении 6-ть человек по решению Главного суда, учиненному 1825 годам мая 4-го, и утвержденному г[осподином] гражданским губернатором, приговорены к наказанию плетьми и к ссылке в Сибирь на поселение, два тоже к наказанию плетьми и оставлению в жительстве, а 16 человек к выдержанию под караулом в тюрьме через четыре недели и водворению в жительство со внушением повиновения владельцам их».

Исполнять приговор над крестьянами в Германовку был послан земский исправник Яниковский. Исправника сопровождала небольшая воинская команда: «от внутреннего гарнизонного батальона из 15-ти рядовых с одним унтер-офицером и одним офицером», прапорщиком Даниловичем[236].

Узнав о решении суда, германовские крестьяне продемонстрировали незаурядную выдержку и организованность. Согласно материалам следствия они, «собравшись в клуне крестьянина Алексея Лозенка», «учинили между собою совещание, дав друг другу слово, чтоб быть всем в единодушии и согласии на все их предприятия и постоять в защите к недопущении наказать осужденных, в таком предположении, что когда тех бить, то и всех их бить по равной части для того, что осужденные были с ними в одном их согласии, в чем поклялись и подписались»[237].