Южный Крест

В январе 1819 года моряк с молодой женой перебрался с мызы Макс в Ревель. В том же месяце состоялось то, что матрос Петр Прижимов называл «лотировка», то есть баллотировка[2], и командир «Рюрика» был признан достойным «эполет с висячими», то есть стал капитан-лейтенантом. Тогда же получил он и ордена.

Все складывалось превосходно. Зимой он должен писать книгу о походе «Рюрика», а в июле или в августе, глядишь, снова уйдет в дальнее плавание.

Книга о путешествии «Рюрика»… О многом хотелось бы посоветоваться с Шамиссо, но тот уехал в Берлин и, верно, уже сочиняет отчет по части натуральной истории. Хорошо бы приложить и рисунки Хориса. Но и он далече: укатил в Париж совершенствоваться у тамошних живописцев. Впрочем, надо полагать и Логгин не останется в долгу. Один лишь Иван Эшшольц рядом: читает лекции по зоологии в Дерптском университете.

Начальник, адмирал Спиридов не ахти как тревожил Коцебу. Отто Евстафьевич сидел в уютном тепле ревельского дома и работал над книгой. Писал с увлечением. Отрывался лишь вечерами — с женой поболтать или разложить пасьянс.

Что за прелесть этот размеренный, каждодневный труд! Вновь переживаешь дни путешествия, вновь видишь и своих спутников, и острова, внезапно возникавшие на океанском просторе, и темные волны Берингова пролива, и уходящий в обманчивую даль гористый берег зунда Коцебу…

И потом пишешь и знаешь, что тебе, автору, нет нужды до издателей и книгопродавцев. Ведь для многих сладкие и мученические часы сочинительства еще полдела, а затем начинается унизительное хождение к типографам, уговоры торговца взять книгу на распродажу. Вот как было, к примеру, с товарищем Крузенштерна Юрием Федоровичем Лисянским. На свои деньги — и какие деньги! — пришлось ему выдать в свет замечательное творение.

А Коцебу? От него требуется добросовестность. И все. Петербургский литератор и типограф Николай Греч выправит стиль, граф Румянцев субсидирует издание.

И Отто Коцебу трудился, трудился добросовестно, со тщанием.

В феврале, в метельные, обильные снегопадами дни пришлось, правда, сделать небольшой перерыв: его вызвали в Петербург, в Адмиралтейство, и министр — милейший маркиз — снова вел с ним переговоры о будущей экспедиции в Берингов пролив, говорил, что и к Южному полюсу пойдут корабли и снова уверял, что капитан-лейтенант Коцебу не засидится на суше… Отлично! Чего же боле?

Близилась весна, хотя было то время, когда

Еще дуют холодные ветры
И наносят утренни морозы…

Но рассветные заморозки сменились капелью. Снег в ревельских садах сделался ноздреватым, пористым. С крыш скатывались звонкие струйки, наполняя мутной талой водой зеленые бочки, поставленные под желобами на углах домов. Воздух влажнел. Воробьи кричали нагло, бесшабашно. Весна входила в город. В каждый дом. В каждую душу.

* * *

Весна вторглась в Ревель и завладела им. Но Коцебу не заметил ни солнечного блеска, ни оживших деревьев, ни теплой ясности неба.

Все рухнуло, все пропало. Если от цели отвращает тебя болезнь, это одно. Если же тебя губят адмиралтейские интриги, то это другое. Совсем другое! Эх, маркиз, маркиз, обольстительнейший маркиз…

Соболезнования жены раздражали. Знакомые офицеры поглядывали насмешливо. Так ему по крайней мере казалось. Да и у многих из них нет оснований питать к нему привязанность: ведь он, Отто Коцебу, не раз выговаривал им за дурное, граничащее с жестокостью отношение к матросам.

В начале мая он ненароком набрел на уединенное местечко. Там была кирка, окруженная каштанами. По утрам она пустовала. Лишь органист, внешне суровый, с насупленными седыми бровями, напоминавший старинных немецких музыкантов, играл в одиночестве. Коцебу не входил в кирку, а садился под каштаном, на низенькой каменной скамеечке. И слушал, слушал…

Мужественные фантазии. Быть может, то была музыка кого-то из сыновей Баха. Коцебу не знал… Он знал только, что эти аккорды, эти звуки, мощные и нежные, охватывают его душу, вытесняя горечь и боль…

В один из этих же майских дней тот, кого Отто считал своим отцом, писал петербургскому моряку и историку Василию Верху.