Южный крест

Человека раздавили, раскатали в лепешку. Может, мертвого переехали, может, живого… А вон что-то виднеется, торчит из-под снежного переноса… Увидел приклад винтовки, раздавленный котелок… «Дорога в преисподнюю», — подумал Гофман. Подумал без страха и содрогания. Просто так. Потому что ничего нельзя поделать. Он будет сидеть до тех пор, пока не замерзнет. Потом его изомнут колесами, и никто про него не вспомнит.

Мысленно Гофман увидел дохлую кошку. Ее задавили на улице, на дороге, там, в родной деревне. Давным-давно, когда еще был мальчиком. Тогда он считал, что никто не умирает, все просто живут. Кошки так хорошо, так ласково умеют мурлыкать, они трутся мягкой, теплой шерсткой, просят, чтобы их погладили. Генрих любил гладить свою кошку и смотреть, как она лакает молочко из своей посуды, следил за красным язычком, удивлялся умению и ловкости… А больше всего любил наблюдать, как их кошка умывалась: отирала, обмахивала мордочку лапкой.

Он испугался, он плакал и даже заболел, когда увидел свою кошку раздавленной.

Гофман никогда не вспоминал об этом, а теперь, спустя тридцать лет, вспомнил. Потому что было похоже. Только там валялась кошка, а тут — люди, солдаты. И нет никому никакого дела… Раздавят и его, Гофмана. И Гейнца Упица. И никто не хватится их, никто не вспомнит, не подумает. Потому что каждому до себя. И Гитлеру, и Паулюсу… И не надо вставать, подыматься… Потому что — все равно.

Не надо… Но почему? Чтобы угодить фюреру…

Угодить? Сдохнуть на этой вот дороге и тем самым угодить?

Нет, нет!..

Хватаясь, держась руками за снежную стенку, Гофман поднялся. Упиц сидел уронив голову. И не шевелился. Здоровую ногу подобрал под себя, а раненую вытянул вперед. Укутанная в одеяло и обвязанная веревочкой, она была похожа на бревно.

— Гейнц! — схватил за плечо, стал дергать и шатать. — Вставай, вставай!

Они медленно пошли, поплелись, то и дело останавливаясь передохнуть. Приваливаясь к снежной стене, слушали, как бьет артиллерия, слушали собственное дыхание, не идет ли машина. Но дорога была пустая, и не было слышно ни живого голоса, ни стука колес, ни гудения мотора… Валяется винтовка с оборванным ремнем, пробитая каска, втолоченное в снег мерзлое тряпье… А вон еще мертвец, закутанный в одеяло, похожий на большую куклу. Голова не покрыта, волосы забиты снегом. Этого стащили на обочину, положили вдоль колеи. Рядом валяется указатель, жестянка с острым углом. На ней — «Stalingrad — 15 km».

— Гофман, — попросил Гейнц Упиц, — не бросай меня.

— Пошли, пошли, — торопился Гофман.

Коридор кончился, дорога разбежалась надвое, на развилке стояли солдаты с автоматами. Они тоже были замотаны тряпками по самые глаза. А трое сидели в сторонке, прямо на снегу, безучастные, точно мертвые. Вооруженный солдат шагнул навстречу Гофману, спросил:

— Кто такие, куда идете?

Из-под тряпок, которые служили солдату шарфом, виднелся большой нагрудный знак фельджандарма. Ага… Но это ничего, у них с Гейнцем есть бумажка с печатью.

— А вы кто такие? — спросил Гофман.

— Мы — команда по сбору героев, — сказал фельджандарм.

— Героев? — изумился Гофман. — Каких героев?

Жандарм повел головой, указал на троих, что сидели в сторонке:

— Мы собираем героев, которые потеряли свою часть.

Гейнц Упиц захрипел, засмеялся надорванным смехом:

— Герои? Ха-ха! Не герои, а жалкие трусы, вот кто они! Мы все — жалкие трусы!

— Куда вы идете? — спросил жандарм. И, словно оправдываясь, прибавил: — Я должен знать, куда вы идете.

А Гейнц Упиц закричал, сорвался на визг:

— В шестой армии нет героев, есть одни лишь трусы. Мы погибаем от собственной трусости!

Гофман заторопился:

— У парня вдребезги разбита нога. Мы идем на станцию Гумрак, в лазарет. На дивизионном медицинском пункте нас не приняли.

Жандарм кивнул:

— Так. На станции Гумрак вас тоже не примут.

Махнул рукой, пошел к своим.

Уже в сумерках, когда сделалось решительно все равно, дойдут они или не дойдут, завиднелась водонапорная башня.

— Вон! — закричал Гофман. — Смотри вперед! Это Гумрак!

Но Гейнц Упиц ничего не слышал, слег, навалился на Гофмана и как будто перестал дышать…

— Гейнц! Гейнц!

Тот не отвечал. И Гофман, изнемогая, то и дело теряя сознание, поволок его.

Пришел в себя возле деревянной стены. У двери, прямо на снегу, лежали солдаты. Работала, гудела на холостых оборотах грузовая машина, кто-то повторял осиплым и безразличным голосом:

— Заносите живых. Только живых.

В открытые двери санитары волочили, втаскивали раненых, слышалась ругань и возня, кто-то грозился пожаловаться самому командующему.

Из открытых дверей несло душной вонью. Рядом стонали и просили измученным голосом:

— Уберите, он уже мертвый.

Гофман пригляделся: рядом высился штабель дров. Он тянулся вдоль стены, терялся в темноте. Дровеняки сложены большие, сучковатые, не возьмет ни пила, ни топор. Но все равно — возле дров не замерзнешь, надо только попасть в помещение. Пошевелил, пошатал Гейнца Упица: живой или неживой?

Из коридора кричали:

— Мертвых не заносите!