Южный крест

— Сделаться бывшим не так уж плохо. Хуже, когда ничего не было и ничего не будет.

Он замолчал, видимо решив, что ответил достаточно ясно. Но актер не понял, смеялся, как на сцене:

— У вас редчайшая самокритичность, дорогой Михаил Николаевич! Ей-богу…

Оглянулся кругом, призывая к веселью. Но всем было только неловко.

Хлебников закрыл альбом, снисходительно улыбнулся:

— Заключение о человеке лучше сделать после его смерти. Потому что всякий человек может очень много. И никто не знает, когда и что он свершит, — подумал, прибавил тихо: — Исключение составляют дураки.

Привычный ход вечера был нарушен. Довольным остался только Иван Степанович. Он сказал жене:

— Какая прелесть этот Хлебников.

Мария не ответила: она не знала, хороший человек Хлебников или плохой. Вместе учились в академии, Михаила считали талантливым графиком. Студенческие годы прошли, Хлебников остался талантливым учеником — что-то помешало ему подняться. Он неудачно женился, а вот уже несколько лет жил одиноко и замкнуто. В канун войны его удостоили персональной выставки. Но выставка прошла незаметно, в газетах напечатали несколько безликих информации, в пятиминутной радиопередаче торопливо рассказали, насколько окреп карандаш Михаила Хлебникова, как тонко художник чувствует, как смело и глубоко проникает.. В заключение заверили, что у Хлебникова еще все впереди. В последних словах прозвучало сомнение. А Михаил Николаевич обрадовался:

— Вы не знаете, кто этот Шмаков? Очень правильно все сказал… Рисую, рисую… Понимаете? — все не то. И — не так. Не свое рисую.

Они сидели в полутемной, неприбранной квартире вдвоем, за окном синели арбатские сумерки, в открытое окно тянуло нагретым асфальтом и кленами. Иван Степанович подумал: «Трудно одному». Подумал — мысленно попрощался. Шел третий день войны, Добрынин подал рапорт с просьбой послать в действующую армию. Пришел домой, поднялся к Михаилу Николаевичу…

— Не свое рисую, — повторил Хлебников.

— Человек должен искать, — сказал тогда Добрынин. — Но нельзя искать всю жизнь.

— Да, да, — Хлебников живо поднялся со стула, — вот именно. Нельзя искать всю жизнь, — прошелся по комнате, остановился рядом. А кругом лежали рисунки, бумага, книги; в углу стоял мольберт с начатым холстом… Вскинул руку кверху, сказал торжественно-радостным голосом: — Но художник ищет всю жизнь! Понимаете? — всю жизнь!

Замолчал. А руки остались вскинутыми кверху, как будто призывал в свидетели саму недоступность. Потом проговорил тихо, опасливо, словно боялся, что услышит какой-нибудь злодей и все разрушит:

— Я, кажется, нашел. Понимаете? — нашел!

Михаил Николаевич схватил большой альбом и щелкнул выключателем. В ту же минуту с улицы долетел громкий окрик:

— Эй, на третьем этаже! Погасите свет!

Тогда шел третий день войны. А сейчас Добрынин лежал контуженный, разбитый, обессилевший. Виднелись кусты, а за ними — лес. Иван Степанович промок, его била холодная дрожь, но болело меньше, в голове стало яснее, светлее, точно дождевая вода промыла его насквозь.

Полковник Добрынин опять огляделся по сторонам. Рядом лежала винтовка, в ней не было ни одного патрона. На эту самую винтовку он опирался. Когда шел. Определил, что передвигается правильно, на восток; самое главное сейчас — дойти до кустов, до леса. Он почувствовал голод, вспомнил, что ел давным-давно, у генерала Жердина. Самым главным было дойти до леса и поесть. Тогда все станет лучше. Только надо дойти… Он вдруг решил: в лесу станет и тепло, и понятно.

Опять поднялся и пошел, опираясь на винтовку. У ближнего куста передохнул. Смотрел, как по рыжим листьям сбегают, скатываются дождинки. Намокший лес виделся отяжелевшим, усталым, из темной глубины тянуло прелью. Ни стрельбы, ни людей. Только рассвет кругом, тихий дождь и покойный запах оттаявшего леса. Будто нет никакой войны. Будто зажигают бакены с отцом — завтра обещали первый пароход. Начало навигации. Зажгли, вышли на крутояристый берег, смотрят на суровую Волгу; песчаные отмели, светлые быстряки, тополевый лес… Родное, свое. Отними все это, и не сможет жить.

А сейчас — отнимают.

Запах леса напомнил о родных, о родном…

Ощутил твердь в ногах, переставил винтовку, шагнул к другому кусту…

— Вер ист да?

Шибануло по голове: немцы! Упал, прижался к земле, лапнул пистолет. А над сырой пахучей землей только дождевой липкий шепот.

Может, показалось, померещилось?.. Откуда голос? Впереди кусты, за ними лес… Покосился в сторону: чистое место, никого не видно. Значит, впереди. Ничего, он успеет, в пистолете полная обойма. Пистолет в руке, перед глазами.

Может, все-таки померещилось?

Иван Степанович не чувствовал уже ни сырости, ни холода, ни боли… Он только слушал. И ждал. Подумал: «Чертовщина». Поднял голову…

— Кто это есть?

Ну да… Ощутил в руке железную шероховатость пистолета. Скользнула нелепая мысль: «Пистолеты дают командирам, чтобы не сдавались».

Приподнялся на локте:

— Я — полковник Добрынин! А ты что за сволочь?