Южный крест

Неподалеку зачавкали шаги. Все ближе… Хотел повернуться поудобнее, но руки и ноги были чужими, не шевелились.

Может, немцы?

Шаги совсем близко, что-то тяжело плюхнулось, упало. И с радостью, которой не испытывал в жизни, услышал злой негромкий голос:

— Мать твою так и перетак!

Свои!..

Добрынин хотел крикнуть. Но не получилось, только застонал глухо и бессильно.

Немного подальше — другой голос:

— Кубраков, чего там?

Рядом сказали:

— Ищем, ищем да и найдем… живых немцев.

Свои. Ведь свои!..

Потянулся вперед. Каленые стрелы больно пронзили до самой середки. Жгучие молнии вспыхнули и погасли. Сделалось черно и глухо: ни орудийного гула, ни дождя, ни голосов.

Когда пришел в сознание опять, была еще ночь и все так же сочился дождь. Лежал на спине, наверное, дождь и вернул ему сознание.

Нестерпимо болела голова.

Ранен или контужен? Пощупал голову…

Другая рука тоже шевелилась. Нет, не ранен. Боясь, что руки отымутся, вытянул их вперед. Повернулся на бок, великим усилием согнул ноги в коленях. Страшась потерять сознание, поднялся на четвереньки. Тело было слабым, дрожало, голова раскалывалась. Увязая руками и коленями в грязи, вылез из воронки. В стороне, где били пушки, увидел желтое длинное зарево. А рядом было тихо и черно.

Только вялое шуршание дождя.

Куда? И — как?..

Долго собирался с силами, никак не мог отдышаться: один. Его найдут немцы…

Тронул себя за пояс: пистолет на месте. Ага… На душе сделалось легче. Опять встал на четвереньки и опять пополз. Наткнулся на человека… Каска и мокрая шинель.

— Товарищ, товарищ… — слабыми руками затормошил солдата. — Товарищ…

Ползком околесил убитого. Куда, в какую сторону?..

Пушечный гул сделался яснее, проглянула синеватая луна. Прямо перед собой увидел воронку. А рядом с ней убитых. Они лежали густо, кучно, как будто постарались нарочно угодить под снаряд. Превозмогая слабость и апатию, пополз дальше. На что-то натыкался, сваливался в ямы, потом вылезал… Ронял голову на землю и отдыхал.

Когда услышал рокот автомобильного мотора, для чего-то пожалел, что нет у него винтовки. Но винтовка вскоре попалась ему, и он, опираясь на нее, поднялся. Переступил ватными ногами.

В кромешной тьме он ничего не видел, надеялся, что идет на восток. Ориентиром служили окопы. Время от времени опускался на землю, в грязь. Перед глазами, точно наваждение, стоял сухонький подполковник с седыми волосами, в домашнем шарфе. Подполковник держал телефонную трубку, говорил сердитым голосом неразличимые слова. Находила успокоенность, и он, отдаваясь желанию отдохнуть, впадал в забытье Лежал под дождем, видел Арбат и Манежную площадь, шел но улице Воровского… Потом сворачивал в тихий переулок. Он был действительно тихий и очень мирный, этот переулок. Даже дети жили там тихие, удивительно воспитанные. Исключение составлял Костя. Он был несговорчивый, шумливый, у него все получалось не как у других детей, все наоборот. Он являлся непременным участником, а чаще — заводилой школьных историй, которые заканчивались вызовом родителей и домашним разговором всерьез. Учился Костя неровно, случалось, приносил плохие отметки. Показывал дневник, объяснял равнодушно: «Неинтересный был урок». Мать волновалась, Костя дергал плечом: «Завтра принесу отличную оценку. Пожалуйста».

Ивана Степановича беспокоило другое: у сына, кажется, не было друзей. То ли считал себя выше сверстников, то ли просто не находил с ними ничего общего. По-настоящему дружил он с художником Хлебниковым. Михаил Николаевич жил этажом выше, одиноко и замкнуто, в небольшой запущенной квартире. У Добрыниных часто собирались художники, бывали артисты. Иногда приглашали Михаила Николаевича. Вернее, приглашал Костя. Отзывал мать и просил: «Я позову?»

Мать знала, о ком он просит. Спохватывалась, кивала, лицо делалось виноватым: «Конечно, конечно. Я только что хотела просить тебя…»

Костя бегом поднимался к Михаилу Николаевичу и приглашал, тянул к себе.

Тот приходил, застенчивый и незаметный, с неизменным альбомом в руках. Он рисовал дома, на улице, в электричке… У Добрыниных он тоже рисовал.

Приходил, потихоньку здоровался, садился в сторонке и раскрывал альбом.

К нему привыкли. Как привыкают к сундуку, который хоть и не нужен, но без которого будет как-то не так.

Хлебников был удивительно средним, начиная с ботинок и кончая голосом. Только глаза, если присмотреться, всегда чему-то радовались. Да еще губы — небольшие, резко очерченные. Губы походили на женские, никак не шли к его лицу.

Хлебников был среднего роста и широк в плечах. Короткая стрижка, плечи и простецкое, мужиковатое лицо делали его похожим на боксера иль на грузчика.

Как-то один из актеров, по общему признанию человек наблюдательный, умный, сказал:

— Не зная, что художник, положил бы голову на плаху, что вы — экс-чемпион по боксу.

И, довольный собой, громко захохотал. Другие тоже смеялись.

Михаил Николаевич оторвался от альбома и долго соображал. Было похоже — сейчас он скажет вызывающе и громко. Все примолкли. А Михаил Николаевич улыбнулся застенчиво: