Южный крест

Ездовой не различает даже собственных колен. Только когда пыхает цигаркой, видит свои скрюченные пальцы и омозолевшие ладони. Кони тянут бричку из последних сил, то и дело встряхиваются. Впереди, с боков, сзади идут солдаты. Тяжело, понуро… Вытягивают из грязи промокшие ноги, переносят, переставляют пудовые ботинки… Только когда опускается нога, мягко тонет в грязи, становится вроде бы легче. На один момент. И опять надо вытягивать. Еще и еще… А ноги налиты свинцом, спину сечет, и промокшая шинель стоит коробом, тяжеленная, железная. И гимнастерка, и нижняя рубаха промокли, прилипли. В брюхе пусто. Горячее привозили двое суток назад, а что было в вещмешках, вчера доели. Под навес бы теперь, на сухую соломку… Да котелок щей. Чтобы с пылу…

Но кругом только дождь, винтовка да мешок за плечами. Ни навеса, ни соломки сухой… На всем белом свете — холодная липкая ночь. Тяжелое месиво под ногами да тупая непроворотная усталь.

Идут солдаты. Могут ли, не могут… Потому что получен боевой приказ.

И вот так, медленно и упрямо, будут идти они до утра, а может, и в день пойдут… На коротком привале, если не найдут сухого места, упадут прямо в грязь…

Позади опять забухали пушки, тупо и глухо. Словно деревянным молотом в деревянную стену. А в стороне завиднелось зарево, длинное, узкое. Так, полоска по горизонту. Эта полоска напомнила, что есть земля и небо. Временами полоска разбухает — наверное, там горит. Но это далеко, километров двадцать. Там взбурлило, и зарево посветлело, поднялось выше. Чуть затихло… Потом снова пушечный гул круто перевернул ночной горизонт, вздыбил, сломал отяжелевшую сырую ночь.

Вон… Ты не убьешь, тебя убьют.

— Чую — обходит немец, — сказал один. — Гля-ко, что там…

Рядом пыхнули цигаркой:

— Знай иди себе.

— Ты не серчай. Ты не думай, что робею. Обойдет, будем пробиваться.

Большой увалистый боец простуженно покашлял:

— Он в такую ночь не полезет. Потому как любит воевать аккуратно. Чтоб, значит, погода была ясная и дорога хорошая. Чтобы утром кофей был… И чтоб мы воевали аккуратно, любит. Как не по-ихнему, так у них трясение мозгов начинается.

— В книжке, что ль, читал?

Солдат опять покашлял:

— Читал. Под Тернополем в четырнадцатом году.

С обочины дороги долетела сердитая команда:

— Третья рота, подтяни-ись!

Тот самый, что воевал под Тернополем, крякнул:

— Подтянулись, едрена-вошь.

Кто-то вздохнул:

— Некуда тянуться-то…

Зарево над горизонтом то ширилось и подымалось, то пропадало. То возникал и разрастался, то осаживался и глох далекий орудийный гул.

Может, и вправду обходят?..

Ездовой сидел на передке сгорбившись, понукал коней простуженным голосом и безразлично думал, что вот идет в темноте множество людей, и никто не знает, куда идет. Никто не знает его, Мишку Грехова из-под Севска. Тимофея Клыкова нынче убило. И Саньку Камнева убило. У него, у Грехова Мишки, есть мать и сестренка Любка. Они думают о нем и ждут писем. Мишка знает: думают, ждут. А вот сотни людей, которые месят ботинками и сапогами грязь, не знают его и не думают о нем. И он не думает о них. А ведь у них тоже есть дом и семья, и там, дома, с нетерпением и страхом думают о каждом. Надеются, что они вернутся с войны живыми. И о тех думают, кого нынче закопали. Иль просто оставили… А те, что шагают сейчас под дождем, в темноте, завтра, может, упадут и уж больше не встанут… Дома получат страшный листок, будут плакать и убиваться и еще какое-то время, не веря никому и ничему, станут говорить о нем как о живом, будут ждать и теплить себя надеждой, что все — неправда, Миша вернется, заговорит, засмеется и сядет за стол… Но он не вернется, не придет. Помнить его будут долго, а говорить о нем станут все реже… Потом назовут только при случае, кстати… Скажут: «Нашего убили в марте сорок второго». Где? Под Изюмом где-то. Деревня есть… Чудное такое название, сразу не выговоришь. Все помнилось, да вот — замстило. И тут же заговорят о делах, о богатой свадьбе в соседнем колхозе, что у Марьи народилось сразу трое и все, слава богу, живы-здоровы. А кум Митрофан купил породистую телку…

Купил или не купил?

Мишка передернул плечами: фу-ты, дьявол…

Марья в их селе действительно родила тройню в позапрошлом году, а Митрофан купил холмогорского телка… Надо же — лезет в голову…

Из темноты крикнули:

— Грехов! Ездовой Грехов!

Мишка слышал, но не отозвался: идите вы под такую мать! Третьего все равно не положишь.

Понукнул коней, матюкнулся: кто-нибудь дома сидит теперь…

По праздникам будут говорить громкие речи и хвастать достижениями, а под конец помянут тех, кого нет, скажут о них хорошие слова. Что геройски воевали и геройски погибли. Но скажут совсем не так и совсем не то. Потому что никто из тех, кто станет говорить, не дрался в этом вот бою, не шел потом через ночь по колено в грязи, под дождем, неизвестно куда.

Мишка вдруг сообразил, что думает о себе как о мертвом. Без содрогания и страха. Просто думает. Потому что сжаться в комок, не выпускать тепло и думать о чем-нибудь лучше, чем пялиться в дождевую темень.