Южный Урал, № 31

О жизни размышляет драматург, а не о пресловутых «проблемах». Художественный замысел Арбузова свободен от тематической узости, драматург раздвигает рамки, «семейной темы», переводя ее в широкий нравственный и поэтический план, выходя к большим жизненным обобщениям. Не ординарными выводами или распутыванием интимных недоразумений занят автор, его интересуют семейная и любовная темы в прямой связи с другими — коренными — вопросами нашей жизни. Духовная красота советского человека и трижды проклятые остатки волчьих инстинктов прошлого — до таких обобщений поднимается драматург. Он создает глубокую и масштабную картину жизни народа, битвы народа. Отталкиваясь от событий в «личном», драматург приходит к изображению героического в судьбе народа.

Кто скажет, однако, что пьеса В. Пистоленко «О личном» безыдейна или бедна по количеству решаемых «проблем»? В том-то и дело, что такая драматургия пытается найти сочувствие у зрителя обилием тем и мнимой актуальностью содержания. Но в конце концов читатель и зритель обязательно разберутся в подлинной и мнимой актуальности. Вот почему театры, которые серьезно относятся к своему репертуару, отказываются от подобных пьес.

Для В. Пистоленко свойственна умозрительность, отвлеченность в решении морально-этических вопросов. Проблему семейного долга он как бы берет уже в готовом виде, как она существует в книгах, вместо того, чтобы находить в самой жизни разрешение проблемы. Драма — это картина жизни. Нельзя заставлять героев декларировать авторские мысли и предположения. Тема, условно выражаясь, должна плавать в океане действительности.

Так что же выдвигает, что хочет сказать В. Пистоленко, выводя на суд зрителя героев «О личном…»? О содержании пьесы можно рассказывать, судя уже по главным персонажам. В пьесе есть, как водится, герои, но цели их, пожалуй, весьма незначительны.

В самом деле, не мещане ли эти Елена и Юрий?

Драматург скажет: нет. Эти люди — передовики производства, общественники, умные, светлые головы, допустившие, впрочем, грубую и печальную ошибку в «личном». Юрий находит сталь высшей марки: процент — четыре девятки. А в любви, в семейном долге — нет четырех девяток. К сожалению, это лишь замысел. В пьесе вышло так, что образы Юрия и Елены предстали перед нами в одной только плоскости. В действии показаны лишь их узкие, интимные, мелкие переживания. Вся их «передовитость» — за сценой. (Ведь пьеса — «о личном»!). Но возможно ли, разделив человека на две половины, предлагать одну из них на обсуждение?

Не измельчен ли сам образ героини пьесы — Елены? Елена ищет личного счастья, но тщетно. Юрий, любимый ею, женат на другой.

Борьба Елены против семейных устоев Юрия разрешается очень просто. До некоторого времени, считавшая себя сиротой, Елена узнает о том, что отец ее жив (не правда ли, свежий драматургический поворот!). И вот она отказывается любить Юрия, так как ей становится известной подлость, содеянная отцом. Двадцать лет назад он бросил мать Елены. Это сомнительное «прозрение» Елены, ее скоропалительная перестройка завершится такими словами: «…не хочу счастья на чужом несчастье… Права я?.. Может, я неправа?»

Драматургу явно хочется создать хотя бы видимость сложности только что разрешившегося конфликта.

Но о чем здесь дискуссировать? Конечно, права! К чему эти многозначительные вопросы? И заключена ли во взаимоотношениях Елены и Юрия вообще какая-то проблема? Вопрос о том, можно ли строить счастье на чужом несчастье, думается, давно решен.

Если бы драматургу удалось показать действительно высокую, трагически прекрасную любовь Юрия и Елены… Может быть, тогда задумался бы зритель. Но ведь не было между ними любви! Был маленький, крохотный, как выражался Маяковский, — «любеночек».

Обе сцены любовного объяснения звучат, как сцены привораживания Еленой Юрия, местами, — как сцены случайной, непроизвольно вспыхнувшей страсти, которая словно дым рассеялась от одного явно «подстроенного» драматургом случая — нашелся отец Елены!

Елена поражена изменой отца и решает свою судьбу в положительном и нужном для драматурга направлении. Не было любви, а значит, не было подлинного драматизма, была только видимость его.

В. Пистоленко совершенно серьезно строит сцену, где герои высказывают мысль в том неизменном и прямом виде, в каком ее встречаешь в первых школьных сочинениях:

Е л е н а: Но ведь это же мое, личное! Личное! Понимаешь? Имею я на него право?

З о я  Г р и г о р ь е в н а: А ты считаешь, что это самое твое личное никого больше не касается? Да?

Если бы тема взаимосвязи личного и общественного утверждалась в развитии самих характеров, она приобрела бы новые оттенки, заиграла новыми гранями. Однако драматург привносит эту важную тему в пьесу только благодаря дидактическим довескам к характерам.

Образ другого героя пьесы — Юрия — тоже не представляет особого интереса по своему содержанию.