Южный узел

— Артур, ты знаешь, каково мне было с покойным…

Да, ничего хорошего сказать он не мог. Хотя, конечно, великий человек. Победитель Наполеона. Миротворец Европы.

— За что вы его недолюбливаете? — Уэлсли действительно было интересно. — Я не первый раз и не у тебя одного вижу такое выражение лица. Точно зуб болит, а сознаться неловко. Мне показалось, многие искренне оплакивали покойного императора.

— Да. Скорбь была сильной.

— Тогда почему?

Ну, не мог Воронцов объяснить. Надо жить, и долго жить в России, чтобы на своей шкуре прочувствовать. Не оправдал надежды? Чушь. А кто оправдывает?

— Он нас не любил, — просто сказал Михаил. — Хотя за что любить? Дрянной, неверный, необразованный народ. От хорошей жизни портится.

— Но ты же любишь, — допытывался Артур.

— Я принадлежу, — подчеркнул Михаил, ему надоело ходить вокруг да около. — Что тебя смущает, Артур? Чем тебе новый государь плох для Англии? Слово держит. Образован. Закон и служба в абсолюте. Долг — первое понятие. Договорённости с ним будут ненарушимы.

Герцог поморщился. Почему-то именно перечисленные черты характера молодого монарха его пугали. Ведь того же самого царь будет требовать и от союзников?

— Сказал бы, что он слишком немец, — вслух отозвался Веллингтон, — да вот беда, он русский. И, сколько я мог судить по совместным военным действиям, в самом худшем — романтическом — смысле.

Верное определение. Воронцов тоже поморщился, вспомнив слова Николая по поводу крошечного, открытого экспедицией Невельского островка в Северном море. Хлебная крошка на карте, а государь посмотрел и чиркнул прямо по докладу: «Там, где русский флаг поднят однажды, он не может быть спущен». Ну какая тут логика? Одна романтика. Для кадетов и барышень. Но почему-то именно на неё отзывается и трепещет сердце. «Не может». И всё тут.

— Зачем вам Греция? — прямо спросил Уэлсли, наливая по второй рюмке бренди.

— Ни зачем.

— А Константин, царь для Константинополя?

— Его величество не доверяет брату. Тот и в Польше-то не может ужиться.

— Но вы добиваетесь независимости Эллады?

— Вопрос времени. Вся Европа — за.

— На маленькую островную республику мы бы ещё согласились, — вздохнул герцог. — И на султана удобно влиять. Ведь часть его подданных окажется свободной. Но если ваша армия пойдёт на Константинополь, нам придётся вмешаться. — Он опрокинул бренди в рот. — И не на вашей стороне.

Воронцов кивнул. Здесь любили говорить о равновесии, точно сами стояли на серединке качелей, переваливая тяжесть то на одну, то на другую ногу.

* * *

Теперь Михаилу Семёновичу недвусмысленно предлагают потянуть с Варной. А он не хочет. И так тяжело даётся. Идёт со скрипом.

А тут ещё притащился Шурка и сообщил очередную потрясающую придворную новость:

— Витгенштейн старенький. Кампания закончится, подаст прошение об отставке. Пойдёшь на командующего. Всей Дунайской армией. Если, конечно, с этим, — Бенкендорф кивнул на отдалённые стены крепости все в дымах турецких пушек, — справишься. Я тебя умоляю, Миша. Не подведи меня.

Хоть падай! Он надрывается, а за его спиной кто-то в игры играет! Так всё прямо в глаза и высказал. В наглые голубые глаза. Сам бы и брал Варну!

— Прошло моё время по крепостям стрелять, — с ноткой печали заявил нахал. — Думаешь, так просто было донос на тебя замотать? Если бы Нессельроде тогда удалось, не император бы в твои колодцы лично голову совал, а разбирали бы тебя на заседании Государственного совета по косточкам, — Бенкендорф помедлил. — И косточек бы не оставили.

Воронцову стало обидно.

— Слушай, я служу честно.

— Я тоже, — отрезал Христофоров сын. — А скольким честным головы на чернильные пики надели?

То-то. Теперь он всегда был прав. Даже спорить не следовало.

Вспомнился разговор в конце прошлого года, когда проездом из Англии Воронцовы задержались в столице. Михаил докладывал императору о результатах. Вечером друзья пошли вместе в ресторацию на Невском. Посидели. Выпили. И Бенкендорф, утешая графа, что не всё с британцами получилось так кругло, как надеялись дома, сказал:

— Знаешь, что самое плохое?

Михаил помотал головой.

— Сейчас мы — правительство. Винить некого.

Смеялся и сплёвывал рыбьи косточки через губу, а у самого глаза были тоскливее и холоднее воды в канале — боялся. И не знал, что делать.

— Если нам удастся протолкнуть тебя командующим, ни одна тварь не посмеет… — бубнил Шурка.

А у Михаила стучало в ушах: «Винить некого». Потешаться не над кем. Дураками называть только себя самих. И за каждый чих нести тяжкое бремя общественного презрения.

— А ты мне про Ермолова талдычишь, — укорил Александр Христофорович. — Он давно тю-тю, в лагерь критиков и желающих умыть руки. Мозолиться будем мы. И отвечать тоже.

— Что во мне Нессельроде? — попытался вызнать Михаил.

— Ничего, — покачал головой друг. — Ты ему без надобности. Просто у него уже есть сторонники. И он будет двигать своих. Пока я Корпус жандармов делал, он сделал партию. Ты не в ней. А Дибич примкнул. Вот он его вперёд и выставит. Не сложно объясняю?