IV

20. Крысиный разговор (фельетон, 1924)

21. Летучий голландец (фельетон, 1925)

22. Ликующий вокзал (фельетон, 1925)

23. Москва краснокаменная (очерк, 1922)

24. Музыкально-вокальнаякатастрофа(фельетон, 1926)

25. Негритянское происшествие (фельетон, 1925)

26. Незаслуженная обида (фельетон, 1924)

27. Неунывающие бодистки (фельетон, 1924)

28. Ноября 7-го дня (репортаж, 1923)?

29. Паршивый тип (фельетон, 1925)

30. 1-я детская коммуна (очерк, 1923)

31. Пивной рассказ (фельетон, 1924)

32. Поднятая целина (репортаж, 1922)

33. Проглоченный поезд (фельетон, 1924)

34. Путевые заметки (очерк, 1923)

35. Пьяный паровоз (фельетон, 1926)

36. Рабочий город-сад (очерк, 1922)

37. Реальная постановка (фельетон, 1925)

38. Ре-Ка-Ка (фельетон, 1924)?

39. Самоцветный быт (фельетон, 1923)

40. Сентиментальный водолей (фельетон, 1925)

41. Сильнодействующее средство (фельетон, 1925)

42. Смуглявый матершинник (фельетон, 1924)

43. Собачья жизнь (фельетон, 1924)

44. Торговый ренессанс (фельетон, 1924)

45. Угрызаемый хвост (фельетон, 1925)

46. Удачные и неудачные роды (фельетон, 1925)

47. Электрическая лекция (фельетон, 1924)

Н. В. Кокорина. Цветообозначения в «китайской истории» М. Булгакова г. Тверь

Особая значимость цвета (цветовых эпитетов, обозначений, целостных образов) в произведениях М. А. Булгакова несомненна и подтверждена рядом исследований.[114] Однако почти все работы затрагивают проблему цвета скорее как вспомогательный инструментарий для решения иных задач Тем не менее цвет в художественном мире М. Булгакова можно рассматривать как один из основных элементов смыслообразования, способный организовывать все уровни текста. Для анализа выбран ранний (1923 г.) рассказ «Китайская история.6 картин вместо рассказа», который сюжетно представляет собой скитания ходи в условной Москве (Китай-городе)[115] периода гражданской войны, его вступление в Красную Армию и смерть в первом же бою.

Цвет сразу заявлен в сильной позиции (первая строка первого абзаца) как эпитет: «это был замечательный ходя, настоящий шафранный представитель Небесной империи».[116] Необычное для Булгакова цветообозначение шафранный подключает целый ряд ассоциаций: во-первых, цветовое значение прилагательного — «желто-оранжевый с коричневым оттенком»[117] — акцентирует расовую принадлежность персонажа, его этнографичность; во-вторых, шафран как «южное травянистое растение»,[118] обладающее особым ароматом, подчеркивает экзотичность и хрупкость героя в городе с «дьявольски холодной рекой» (с.449) и «гниющим серым снегом» (с.450). Так, цветообозначение шафранный, несмотря на невысокую частотность (2), организует цветовое поле персонажа, становится доминантой дискурса героя и мира, из которого он пришел и в который он хочет вернуться. Дискурс структурно подразделяется не две неравные группы цветообозначений.

Это яркий мир теплых цветов, агатовые (1) глаза, желтые (11) веки, руки, ботинки, трубка китайца, «Ленин в желтой кофте» (с.453) в наркотических галлюцинациях ходи. Эти цветообозначения, с одной стороны, реализуют предметно-описательное значение, выступая преимущественно в функции непосредственного изображения предмета, создания портретной характеристики персонажа, а с другой, являются средством создания национального азиатского колорита.

В употреблении желтого цвета М. Булгаков принципиально отказывается от предшествующей культурной традиции.[119] «Желтый — это вообще особенный, странный, сложный цвет в жизни многих людей».[120] Вопрос о желтом цвете восходит к христианской литературе, избегавшей называть его. Эмоциональная специализация желтого в Библии негативна во всех случаях,[121] как негативна она в контексте творчества самого Булгакова.[122] Однако в данном рассказе желтый становится устойчивым знаком национальной дифференциации, приметой «желтой расы». Эмоционально нейтральный вначале желтый в контексте рассказа приобретает позитивное звучание. Подчиняясь этнографической цветовой логике, желтым маркируется психологическое состояние героя: «испуская желтоватое сияние» (с 456), т. е. улыбаясь. «Цветовой» кульминацией в создании его образа становится «шафранная улыбка» (с 454), которая оказывается репрезентирующей деталью персонажа.[123]

Локальными цветовыми пятнами дискурса являются воспоминания героя о родине, где цветообозначения максимально абстрагируются. «Ходя зажмурил глаза, и тотчас же всплыли перед ним очень жаркое круглое солнце, очень желтая пыльная дорога, в стороне как золотая стена — гаолян» (с.450). Функция непосредственного изображения явления, предметное значение нивелируются сигнальной направленностью желтого и золотого, когда цветообозначения становятся условным кодом определенного понятия (здесь — Небесной империи), его колоративным субститутом.