Иван Болотников

– Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? – вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.

– Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, – ответила Устинья.

– Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.

– Грешно нонче пить, батюшка. Говею.

– Ништо. Замолю и твой грех, – молвил приказчик и потянул бабу к столу. – Пей, говорю!

Устинья вспыхнула, замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:

– Пей! Княжий человек те велит!

Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: «Господи, прости» и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.

А Кирьяк – теснее к бабе и огурчик соленый подает.

За первой чаркой последовала и вторая.

– Уволь, батюшка, не осилю, – простонала Устинья.

– Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.

Пришлось и вторую испить. Помутнело в голове Устиньи, в глазах все поплыло.

Кирьяк ухватил рукой за кику ²⁷, сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.

– Экая ты пригожая, ладушка, – зачмокал губами приказчик.

Устинья рванулась в сторону, сердито очами сверкнула.

– Не замай!

– А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Полтину отвалю, – заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.

Устинья что есть силы жамкнула зубами мясистую руку. Кирьяк вскрикнул. На руке выступила кровь.

– У-у, стерва! – вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.

Устинья ахнула и осела на пол.

…В дверь тихонько постучали. Приказчик застегнул кафтан и отомкнул крючок.

В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.

– Эк, блудница развалилась.

– Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чего-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, как бы не сдохла.

– Ай-я-яй, ай-я-яй, – засуетился староста. Зачерпнул из кадки ковш студеной воды и подошел к Устинье. – Экое тело благодатное, прости осподи!

– Лей, чего рот разинул!

Устинья застонала. Староста кинул ей зипун.

– Облачись да в свою избу ступай.

Устинья, словно во сие, ничего не видя перед собой, накинула на оголенные плечи мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову. Приказчик попятился от ее взгляда – жуткого, леденящего.

– Ох, и зверь же ты… Надругался хуже татарина, – яро произнесла Устинья.

– Убирайся, баба. Не злоби душу мою, – лениво проворчал Кирьяк.

– Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.

Устинья шагнула к столу и схватила острый хлебный

нож.

– Умри, ирод!

Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди; пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.

Приказчик рассвирепел и крикнул холопов с улицы.

– Тащите женку на сеновал!

Наглумившись, холопы выкинули бабу на улицу. Не вынеся позора, Устинья бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.

Глава 2 «ИЛЬЯ ПРОРОК»

Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе- дочери Устиньи. С глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:

– На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!

Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась

она к Устиньиной избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:

– Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил. Поспешай, родненькая.

– А матушка как же? – оставаясь в неведении, вопросила Василиса.

– Потом, потом, дитятко. Торопись!

Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.

Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной – темный, сумрачный, лохматый.

Заметно темнело. Серели па прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса ели и сосны. Надвигалась гроза.

Жутко стало Василисе. Забралась она под ель, затаилась.

Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси господи! Василиса поджала под себя ноги, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.

Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой но мягкой мшистой тропе и вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.

Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.

Неподалеку заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.