Иван Болотников

– Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, – уклончиво вымолвил Матвей.

– Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.

– Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, – сердито оборвал Федьку бортник. – Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.

– Доподлинно так, отец.

Матвей разгладил бороду и забубнил:

– Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.

Федька рухнул перед стариком на колени.

– Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.

– Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, – сдался бортник.

– Два века тебе жить, Семеныч, – обрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. – Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик матерый, бывалый. Знавал его когда-то…

Когда Матрена вернулась в избу, бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.

Глава 4 МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ

– Вот и досеяли, слава богу! – устало высказал Исай Болотников сыну, выходя на межу.

Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темным бором. От земли шел пар.

– Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, – кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.

– Сказывал тебе – неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, – добродушно заворчал Исай.

– В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, – вымолвил Пахом.

– Не перехвали, взгордится еще, – вступил в разговор Афоня Шмоток.

– Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, – произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.

Афоня тотчас оживился, скинул рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:

– Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды – свищет, я сюды – свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу – свищет, окаянный.

– Ну, дык кто? Разбойные люди, што ли? – вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.

Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:

– А энто, мужики, у меня в носу.

Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.

– Скоморох да и токмо.

По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:

– Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкую.

Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:

– А ну, православные, кому лаптей не жаль?

Как всегда, мужики молча выжидали.

Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:

– Садись, ребятушки, на межу лапти казать!

Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.

– Сымай лапотки, Афоня.

– Энто чево жа? – изумился бобыль.

– Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.

– Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? – огорчился Шмоток.

– Сымай, сымай. Неча! – потребовал Акимыч.

– Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди, – взмолился Афоня.

Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не попрешь.

– Экая тебе честь выпала, Афоня, – подтрунивали над бобылем мужики.

Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:

– Раздели, окаянные. Креста на вас нет.

Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.

Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:

– Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.

Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.

– Чую, неспроста Калистрат мир собрал, – негромко сказал Исай.

И селянин не ошибся. Приказчик изрек княжий наказ: