Иван Болотников

Свистит кнут – раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.

Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:

– Теперь будешь знать, как гиль ³¹среди мужиков заводить.

На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.

«Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час», – негодовал Болотников.

А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.

В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимо-ха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.

– Помолись, старик, да за снедь принимайся.

– Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.

– А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?

– Животу все едино, – вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.

– Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? – полюбопытствовал холоп.

Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Ти-мохи и высказал:

– Они молитвы без мяса не бормочут.

– Энто как?

– Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе поведал.

– Ишь ты, – ухмыльнулся Тимоха и замялся подле решетки. – Одначе, занятно мне, казак.

Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины.

– На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.

«И впрямь с дуринкой парень», – подумал Пахом. Не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:

– А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: «Слава аллаху! Седни живот насытил и завтра того пошли».

– Чудно-о, – протянул, крутнув головой, Тимоха. – А дальше?

– Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: «И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…» Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.

– А не врешь? – усомнился Тимоха.

– Упаси бог, – слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:

– Болотниковы в темнице?

– Сидят. Кормить их три дня не велено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, – словоохотливо проговорил Тимоха.

– А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.

– Почем мне знать. Наше дело холопье – господскую волю справлять.

Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул:

– Покличь ко мне Мамона, парень.

– Недосуг ему. Собирается беглых крестьян ловить.

– Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.

– Не придет. Пошто ему с тобой знаться.

– Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.

– Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чего-то пятидесятник, – пробурчал Тимоха и удалился из темницы.

Княжий дружинник заявился в застенок под вечер.

Поднял фонарь над головой и долго, прищурив глаза, молча взирал на скитальца.

– Ну-у!

«На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит – и оком не поведет», – пронеслось в голове Пахома.

– Не ведал, что снова свидеться с тобой придется. Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.

– Рано хоронишь меня, Пахомка. Седни о тебе за упокой попы петь зачнут.

– Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.

– В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.

– Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.

– Раньше бы князю на меня доносил. Топерь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пошто ему мужик захудалый?

– Черная душа у тебя, Мамон. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную.

У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся и зло прохрипел:

– Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.

– Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями ³²в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.

– Мой век еще долгий, Пахомка.

Аверьянов сверкнул очами.

– Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоёй руки – потайные грамотки на княжьем столе будут.

Мамон отшатнулся, лицо его перекосилось, дрогнула рука с пистолем.

– Нешто столбцы те сохранились?

– Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.

Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил за горло.

– Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?

– Смерть приму, но не выдам, – твердо сказал Пахом, отталкивая пятидесятника.