Иван Болотников

«Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и – прощай его головушка. Один привык в избушку ходить», – в тревоге подумал Матвей, взбираясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.

– Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.

Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.

– Убери коня, родимый, – предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.

– Это пошто? – хмуро вопросил пятидесятник.

– Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.

– Полно чудить, старик, – отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.

– Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, – воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.

Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.

«Вот так-то, родимый. Теперь долго .будешь мою заимку помнить!» – насмешливо подумал старик.

Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:

– У-у, чертов старик! Мотри – всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой йтеперь воин.

– Не виновен, родимый. Язаранее упреждал, -г развел руками Матвей.

– Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, – засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.

Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.

– Девку где прячешь, старик?

– Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.

– Когда назад?

– Про то один бог ведает. Соскучала тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, – неопределенно вымолвил бортник.

Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с поклоном. Мамон, запрокинув голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:

– В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите – немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.

К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.

Прибежал десятник, строго спросил бортника:

– Пошто огонь развел на ночь глядя?

– Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.

– Дуплянки днем готовить надо.

– Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.

Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.

Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.

– Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, – хмуро сказал десятник.

Пятидесятник, взлохмаченный, с распухшим лицом, молвил строго:

¹" – Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть.

Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.

Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: «Не чаял я, что Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи бродят. Задерут, неровен час…»

А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Когда в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели, тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил, укрылась овчиной и вдруг услышала неподалеку от дерева богатырский храп караульного ратника.

Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу спящего, но тщетно – густая ночная мгла окутала заросли, лога и мочажины.

«Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А может, и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой, худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке. А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь кинется… Нет, уж лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется – снова в лес уйти», – раздумывала Василиса.

Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.

Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с соседней ели на мохнатую лапу, та скользнула по девичьему лицу и снова выпрямилась – белка метнулась назад.