Иван Болотников (Часть 1)

Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с себя медный крест и накинул его на шею преступницы.

- Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.

В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов блаженного, спрашивали:

- Что юрод изрек?

- Праведница-де баба-то.

- Вона как... Ужель с женки грех сымает?

- Нельзя сымать. Дай им волю...

- Истинно речет блаженный, - вмешалась согбенная старушка в темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!

- Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.

Блаженный обежал яму, заплакал в печали:

- Темно тут, Настенушке, хладно... Высосут кровушку черви могильные.

Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:

- Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!

Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли к Съезжей.

Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.

- Ступай в яму, стерва!

- Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.

Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.

- Прощайте, люди добрые.

Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:

- И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.

- Экие муки принимает.

- И поделом! - рыкнул пятидесятник. - Я бы ее, стерву, в куски посек!

Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.

- Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.

- Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.

Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.

- Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.

Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.

- Кнута захотела!

Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:

- Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.

Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.

Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.

- Гоните псов! - крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.

Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.

- Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок сволокем!

Болотников зло сплюнул и пошел прочь.

- Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. - Прости, царь небесный, рабу грешную.

На крыльце Съезжей плакал юрод.

ГЛАВА 14

КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?

Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.

Иванка с Васютой протолкались к стойке.

- Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.

- Сколь вам, молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.

- Ставь яндову. И закуски поболе.

- Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.

Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.

- Садись, ребятушки!

Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом оживились:

- Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!

Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.

- Пейте, черти.

Питухи возрадовались:

- Живи век!

Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.

- Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.

- Идем, друже.

Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:

- Кому люба, кому надобна?

Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.

- Велик ли грех ее, Степанка?

- Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, - пояснил муж гулящей женки,

- Хо-хо! Добра баба.

- Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!

Старухи заплевались, застучали клюками:

- Охальница!

- Не простит те, господь, прелюбодейства!

- В озеро ее, Степанка!

Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.

- А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.

- А что - и допрежь топили?

- И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.

А мужик-недосилок все кричал, надрывался:

- Кому мила, кому надобна?