Иван Болотников Кн.2

Из-за поворота, усыпанного ельником, выехала подвода, за ней другая, третья. Обоз был большой, клади закрыты рогожами. Впереди и сзади обоза ехали стрельцы в темно-синих кафтанах. Один из служилых, с медной бляхой на груди, поравнявшись с путниками, молвил, обращаясь к батюшке:

— Будь здоров, отче. Куда снарядился?

— На Москву, сыне, поклониться святыням.

— А это кто с тобой?

— Дворовый Матвейка. С града Путивля бежим, сыне, — лицо батюшки посуровело. — Нет там боле христовой веры. Диавол вселился в души прихожан, диавол! — поп застучал посохом, забушевал. — Латынянам продались, беглому Расстриге крест целуют! Гришке Отрепьеву, что помышляет святую Русь ляхам на растерзание кинуть, божьи храмы порушить. Нет места в Путивле православному человеку!

— Всстимо, — кивнул служилый. — В бунташном городе попу не место, — серые навыкате глаза его перебежали на дворового. — Ну, а ты, милок, что скажешь?

Детина безучастно жевал горбушку. Пятидесятник, малость подождав, ткнул в Матвея кнутовищем.

— Аль язык отнялся?.. Молчишь? Да я тебя, сукина сына! — ожег детину плетью.

— Грешно убогого бить! — подскочил к служилому батюшка. — Эк взяли волю беззащитного сечь. Отроду нем он. Грешно!

Пятидесятник, пятясь от разгневанного попика, смиренно молвил:

— Прости, отче… Чего ж пешком? До Москвы еще далече. Садись на подводу.

Чем ближе к Москве, тем все Тягостнее становилось на душе Аничкина. Окрест все те же заброшенные села и деревни, поросшие лебедой нивы. Безлюдье! Это в самую-то горячую страдную пору, когда на полях вовсю звенят мужичьи косы! Довели, довели оратая. Уж на что мужик терпелив да покладист, уж на что от родимой избы не оторвешь, но тут вконец прорвало, невмоготу стало под барским ярмом ходить. Сбежал в леса, на Волгу, в землю северскую.

Вот когда-то и ему, Матвею, пришлось покинуть деревню. Отец долго крепился, все еще надеясь обойти на кривой беду. Нет-нет да и молвит сыну: авось выдюжим. Чу, барин оброки окоротит. Глядишь, и нам хлебушка останется.

Матвей же, рассудливый не по годам, говорил в ответ:

— Нет, батя, на барскую милость надежа плохая. Что ни год, то нужды боле. Не видать нам сытой жизни. Глянь, что вокруг деется. Зря мужик не побежит.

— Авось выдюжим, — упрямо твердил отец. Был он домовит, оседл, в Юрьев день за посох не хватался. Но как-то, после Покрова, когда в сусеке и зернышка не осталось, обреченно молвил:

— Все, Матюха, в пору на погост ложиться. Не пережить зиму, околеем.

— Бежать надо, батя, бежать!

Бежали ночью, прихватив с собой немудрящие пожитки. Пройдя с полверсты, Матвей остановился.

— Вы покуда в леске посидите, а я до села.

Вскоре вернулся. Над селом взметнулось зарево.

— Никак хоромы подпалил? Да за то ж нам всем погибель, — перепугался отец.

— И хоромы, и амбары с житом, — зло произиес Матвей.

Они бежали в ту самую черную годину, когда на Руси свирепствовал Великий голод[49], уложив на погосты сотни тысяч крестьян, бобылей и холопов. Не обошла стороной косая и Матвеевых родителей.

По Руси бойко гуляла смута. Аничкин примкнул к Хлопку, стал одним из ближних и верных его содругов. Но вскоре бунташное войско было разбито воеводами Бориса Годунова. Раненого Хлопко захватили в плен и зверски казнили. Матвей Аничкин укрылся в Северской Украйне…

А полям, заросшим лебедой, казалось, не было конца и края.

«Ну почему, почему такое запустенье? — горестно раздумывал Матвей. — Экая тишь на нивах! Баре довели, злыдни-баре… Ну, а они-то куда смотрят? Для них каждый мужик на золотом счету. Не будет пахатника, не станет и бархатника. От мужика — и хлеб, и кафтан, и шуба.

Что они без мужика? Да ничто! Порожний мех, ни хором, ни дворни, ни поместья. Все — от мужика. Так нет же, не берегут, не щадят оратая, три шкуры с него дерут. Будет ли он в деревне сидеть?! Одна дорога — в бега, подале от кнута и барского разбоя. Вот и зарастают нивы бурьяном, вот и скудеют усадища. А баре что? Ужель того не ведают, что мужиком живы, ужель все малоумки? Да на мужика им надо богу молиться. Так почему ж?»

Сколь раз ломал голову, но так и не находил ответа…

В сумерки обоз подошел к реке Наре.

Через два дня завиднелись золоченые кресты Донского и Даниловского монастырей. «Батюшка» истово закрестился.

— Слава те, владыка небесный! Зрю святые обители.

Спрыгнул с подводы и бодро зашагал, постукивая посошком.

— До Москвы еще пять верст. Сапог не хватит, отче, — посмеиваясь, молвил возница.

Сапоги у «батюшки» дышали на ладан, вот-вот развалятся, но отче и не думал вновь садиться на подводу. Знай семенит да горячо бормочет молитвы.

Вскоре подъехали к Скородому — мощной деревянной крепости на высоком земляном валу. У водяного рва (с мостом) обоз остановил караульный.

— Откуда, служилые? Че везете?

— По государеву делу! — строго отозвался пятидесятник. Был зол, утомлен дальней дорогой.

— Че, говорю, везете?

— Не мешкай! — закипел пятидесятник. — Подымай решетку!