Иван-чай. Год первого спутника

Нервы, сказала Катя. Раньше он не подозревал, что у него есть нервы.

По дороге в школу встретились с Костей. Меченый появился из темного переулка и молча пошел рядом, попыхивая махорочной сигареткой. Со стороны легко было заметить некую уединенность Кости: во всем свете их двое — он и сигарета.

— На собрании до конца высидел? — поинтересовался Павел.

— До конца.

— Ну и как?

Меченый сплюнул, далеко отшвырнул окурок. Огонек прочертил в темноте искристый след.

— Как в докладе Турмана: «В результате достигнутых успехов мы имеем еще массу недостатков…» Я, брат, поэтому и выбрал инструменталку, что в ней повременка теперь.

— А что? И в инструментальной была сдельщина?

— Спрашиваешь! — присвистнул Костя. — В войну у нас даже парикмахерам давали нормы в натуре: бритье и оболванивание черепков в квадратных метрах. Чтобы процентовка на котловое довольствие была.

— Врешь ты все! — громко засмеялся Павел.

— Не любо — не слушай. А норма в инструменталке много ли лучше?

Надолго замолчали. Под ногами хрупал лед, заморозок схватывал отпотевшую за день под шинами колею.

— Я одному удивляюсь, — сказал Павел задумчиво. — Как все это получилось? Неужели никто не думал по-настоящему обо всем этом?

Меченый вдруг плюнул и помянул собор Парижской богоматери.

— Щенок ты! Ишь, как тебя занесло? Никто не думал до него. Х-ха! Думаешь, Резников не понимал с твое? Так ведь он не просто на Севере очутился, побывал в кольях и мяльях, ему, ясное дело, супротив течения опасно было. Он, считай, не жил тут, а доживал.

— А Пыжов? Он же кругом чистенький, мог бы и в министерстве пробиться!

— Ха! А здоровье? — язвительно пырскнул Костя в темноте. — Он же каждый сезон мотает с путевкой в Ялту либо в Кисловодск. Ему легче одно такое собрание в год отдежурить, как нынче, загнать Полозкова под лавку, чем впрягаться в глубокую борозду. Понял? Он, может, поэтому и чистенький, как огурчик.

— Да, но совесть-то должна быть?

— О чем вздумал! Совесть, она при здравом рассудке должна полностью отсутствовать, Павлуха! Откуда Пыжову знать, как его примут в министерстве? Может, и там сидит его родной братец под ватным циркуляром. Тогда что?

— Ничего, время их расшевелит! — бодро сказал Павел.

— Во-во! Золотые слова! А все же один неизвестный мудрец изрек по-другому. Он сказал, что оптимизм — это, мол, недостаточная осведомленность. Слыхал, нет?

— От такой философии тошнит, брось!

— Чего мне бросать? Я многое помню, чего ты не удостоился, Павлуха… Еще когда я из пионеров вырастал, один комсомольский вожак читал нам шибко идейные лекции. Просвещал, одним словом! При коммунизме, говорит, работать не придется. Нажал кнопку — и порядок, за тебя машина управится. Понял? Глупость порол! Ну, а кто ему возражал, так те враги были. Вот и получилось, что ты нынче как в темном лесу. Да и не ты один. Между прочим, желающих нажимать на кнопки расплодилось не так уж мало, иные согласны нажимать даже за чужой счет.

«Злой он или в самом деле такая чепуха в жизни была?» — мучительно думал Павел. Гудело в голове.

За этот день он устал так, как, наверное, не приходилось выматываться на том проклятом откосе, а коридоры школы уже пустели, надрывался звонок.

В классе столбом стояла пыль.

По партам, плясавшим клавишами, вприпрыжку мчались длинноногие юнцы. Валерка Святкин настигал увертливого друга, из горла вырывался торжествующий, радостный вопль:

— Ве-ень-ка-а!

Павел оторопел.

Юнцы, оказывается, затеяли игру в баскетбол, приспособив вместо мяча тряпку-подушечку от доски. Ничего, что с нее крошилась меловая удушающая пыль, им было весело.

— Что вы делаете, сопляки? Люди ж пришли с работы. Маленькие вы, что ли, по партам скакать? — заорал Павел и, протопав через класс, распахнул форточку.

Венька от удивления сбился с ноги, приятель наконец-таки настиг его, и они замерли в обнимку, задыхаясь от бега и хохота. Они возвышались на «Камчатке», как нелепая скульптура на пьедестале.

Венька оскалился, спросил свысока:

— А ты кто такой?

— Плебей по морде хочет, — лениво заметил Валерка.

Неописуемое превосходство распирало его юную душу. Он помнил, возможно, короткое знакомство на танцах.

— Кто-о?

Павел двинулся к парням, вдруг ощутив всю тяжесть своих кулаков, но Меченый вовремя схватил его за рукав: в дверях стоял Владимир Николаевич с линейками, угольниками и огромным транспортиром в руках.

Урок начался, и Павел позабыл о стычке. Владимир Николаевич чертил на доске куб, объемность которого на плоской доске зримо подчеркивали две пунктирные диагонали и точка их пересечения — вовсе не мнимый, а математически точный центр фигуры.

Странное дело, когда-то в школе Павел больше любил историю и литературу, форменным образом страдая от буквенной алгебры. Куда интереснее было слушать, скажем, о реформах братьев Гракхов либо разбирать «Слово о полку Игореве», чем пытаться представить себе квадрат гипотенузы в буквенном виде. Или по условиям теоремы к чему-то доказывать очевидную истину: угол A равен углу B.