Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Непонятными русские пришли в леса, такими и остались ныне. Когда-то Яков с отцом был у них на ярмарке. В одной деревне видел, как дрались мужики за межу. До сих пор не может забыть: здоровенный мужик в красной рубахе хватил другого колом по башке — будто яйцо хрупнуло.

— Чего они, бать?! — задрожав, вскричал тогда Яшка.

— Глупые… Землю делят всю жизнь. А земли этой кругом непочатые края, — глухо, потрясенно сказал отец.

И верно, земли кругом было много, а люди убивали из-за нее друг друга. Страшно и непонятно.

Тут же, на ярмарке, отец дал Яшке гривенник на леденцы. Яшка слонялся по рядам, все выбирал, как лучше потратить дорогую монету. Увидел толпу, подошел поближе. Зевак много, смеются.

— Кто еще хочет! За пятак — путешествие вокруг света!:— зычно кричал какой-то ряженый шут.

Тут подскочил к Яшке проворный и тощий парнишка из мастеровых.

— Деньги есть? Давай путешествовать! Знатно!..

Не успел Яков рта открыть, как гривенник перекочевал к хозяину балагана, а они с парнишкой вошли в темную полотняную избу.

Пусто. Посредине — деревянный стол, на нем одинокая свечка коптит. Это, стало быть, и есть свет. Одураченных людей со смехом обводят вокруг света и выталкивают в противоположную дверь. А тут настоящее светопреставление: народ орет, чтобы деньги назад вернули. На возвышении краснорожий хозяин тычет коротким пальцем в ревущую толпу:

— Назад не даем! А коли орать — решите спервоначалу, кому первому отдавать!

Народ рычит от обиды, а первого все равно не сыщет.

Вот так путешествие! Чего-чего, а такого нахальства Яков сроду не встречал. И гривенника жалко…

«Хитрый дурак роч», — сказал сам себе Яков и заплакал.

После отец подсмеивался над оплошавшим сыном. А что тут смеяться? Ведь там и большие мужики попадались на удочку.

Сосед, Пантя Батайкин, был тоже русский. В детстве вместе играли, ловили прутяными мордами рыбу, воровали репу на огородах, петли зимой на куропаток ставили. Пантя был слабенький, Яшка колотил его не раз. А потом приехал с заводов черный, как ворон, и страшно нелюдимый. Схватились бороться — шутя кинул Яшку через голову и сразу тяжело задышал в ярости. Подумалось тогда: этот Пантя может, не моргнув, хватить кого угодно колом по башке.

Вот они какие, рочн, лешак их разберет… Яков испытывал к ним острое любопытство, недоверие и страх.

Обо всем этом и сказал бы он Панте, который вздумал ходить к Агаше. Что хорошего? Пантя — вечный зимогор, Заводской сезонник. Леса не знает, охоты не любит. Какой из него человек? Как будет кормить Агашу?..

Она все еще стояла у печки, сжав губы, и теребила пальцами занавеску. Чего-то ждала, но Яков знал, что ей этого не дождаться. Он поднялся из-за стола, махнул перед образом косым крестом, закурил. Потом не удержался, пожалел сестру:

— Ладно, после об этом. Разбирай лаз. Для тебя чернобурку спустил с рук на пароходе. Четвертной взял. Завтра куплю обнову. А замуж… выбирай охотника, чтобы верный был человек.

И вправду сказать — вынослив русский человек!

С пятнадцати лет ходил Пантелеймон Батайкин, а попросту Пантя-зимогор, по заработкам. Три шкуры, кажется, спустил за это время, а все жив-здоров, да и жениться собирается.

Сначала бывал он со стариками на пермских заводах, дрова заготавливал, уголь жег. Возвращался домой, хлестко пил водку и старался ни в чем не отставать от земляков. В голосе появилась хрипотца бывалого человека, в глазах — злой, волчий огонек.

А прошлой осенью, когда соседская девчушка Агаша приглянулась, злой огонек неожиданно потух, в глазах сгустилась темная, волнующая теплота. Решил меньше пить и обходить поножовщину: жизнь неожиданно приобрела какую-то огромную ценность и смысл. На пермские заводы не пошел. Решил не уходить далеко от деревни, обернуться на сезон где-нибудь поблизости до прихода Якова и высватать ее за себя. Яшка был друг и сосед, не мог отказать. Оставалось малость деньжат подзаработать на свадьбу да на перестройку избы.

«Подзаработал!..»

Надоумили сходить на Сереговские солеварни. Близко, и работа — проще не выдумать. Вот позабыл только, какая умная голова советовала: теперь рожу бы набил до крови…

Когда-то Серегово гудело на весь уезд. Рабочих до двух сотен набирали, соль варили самую наилучшую. А после японской войны и беспорядков все хозяйство разваливаться стало, в упадок пришло.

Диву можно даться, как это жизнь теперь пошатнулась! Даже хозяева, что лопатой деньги загребают, и те потеряли всякий интерес. Глядят, как оно валится все, и глазом не ведут. На погибель, что ли?

Явился Пантя на заводы, глянул — тошно стало. Стоят девять сараев без крыш, того и гляди рухнут. Кругом грязь в колено, мусор кучами свален. В трех крытых сараях дымится: соль, стало быть, варят.

Заглянул в один. На железный лоток — чреном зовется — бежит ручьем рассол из трубы. И лоток и трубы проржавели до последней возможности. Под чреном костер горит, не костер, а пожар — сразу сажени три дров закладывается.

Спиной к дверям копченый человечек примостился, старший варщик.

— Жив?! — закричал ему Пантя в самое ухо.