Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное

В Москве Ефремов оказался буквально зажатым в тиски между двумя неотложными делами: снаряжением экспедиции и подготовкой к печати «Тафономии». Гранки приходилось вычитывать по ночам, а дни уходили на решение такой кучи вопросов, что подготовка к прошлой экспедиции показалась сущим пустяком: «Чудовищный бюрократизм, абсолютное чиновничье бездушие буквально в каждом деле создают совершенно непредвиденные препятствия, на которые уходят все силы и всё время. И тем досаднее тратить их не на борьбу с реальными препятствиями, с пустынями, с природой, а на гнусную бумажную волокиту, из-за которой большое дело чуть не срывалось уже несколько раз. Стоило только опустить руки – конец. Как бы там ни было, это не деятельность для учёного, особенно когда впереди так много ещё нужно сделать настоящего, письменного…»[190]

Одна встреча в череде осенних забот принесла Ефремову подлинную радость: оренбургский геолог В. Л. Малютин рекомендовал ему саратовца Бориса Вьюшкова, только что закончившего геологический факультет, как способного палеонтолога. Вьюшков сдал экзамены и был зачислен в аспирантуру к Ивану Антоновичу. Увидев в ученике подлинную страсть к науке, Ефремов указал ему на позднепермскую фауну позвоночных, только что открытую геологами на севере Оренбуржья, у села Пронькино. Но прежде чем эту фауну изучить, её надо ещё раскопать!

На полевые сезоны 1948 и 1949 годов Борис Павлович становится начальником Приуральской экспедиции ПИНа – и основным её работником. За этот участок работы Ефремов мог быть спокоен.

Нервозную обстановку создавали в ПИНе разговоры о переезде института… в Ленинград. Орлов был в санатории «Узкое», и в последние недели перед отправлением вся тяжесть организационной работы легла на плечи Ивана Антоновича.

…В новогодний день 1948 года через Красную площадь пронеслась «эмка» – прославленный автомобиль ГАЗ-М-1. Личный шофёр директора Палеонтологического института, аккуратно разворачиваясь на узких перекрёстках, доставил Ефремова в аэропорт Внуково, где уже ждал самолёт на Улан-Батор.

Вторая Монгольская

Ефремов был ещё в Москве, когда пришло неожиданное известие: с 14 декабря проводилась денежная реформа, деньги обменивались в соотношении 10 рублей старого образца на 1 рубль нового образца. При этом обменять деньги требовалось в течение недели, начиная с 16 декабря! Одновременно правительство отменяло продовольственные карточки, введённые в годы войны.

Слухи о предстоящей реформе ходили давно, и народ, боясь обесценивания денег, скупал в магазинах предметы длительного пользования. По новому постановлению, деньги, хранившиеся в сберкассах, подвергались частичной конфискации. На экспедиционные средства надо было оформлять сложную документацию. На пограничной с Монголией станции Наушки, где в это время сотрудники ПИНа Рождественский и Пресняков с семью тысячами рублей на руках ждали рабочих, обмен оказался невозможен, и деньги пропали.

Иван Антонович убеждал себя: неурядицы пройдут, надо только всё подготовить и дождаться выезда в поле, где путь освещает чистая радость исследования. Однако два с половиной месяца, проведённых в зимнем Улан-Баторе, привели Ефремова в «кислое настроение».

Экспедиции предоставили старинный двухэтажный дом маньчжурского чиновника с загнутыми вверх углами крыш. Дом не протапливали, наверное, лет тридцать, и на первом, каменном, этаже царил лютый холод. Потребовалось довольно большое время и изрядный запас каменного угля, чтобы наконец в доме можно было нормально жить. На втором этаже, в большом холодном зале, устроили склад.

Иван Антонович тревожился за сына: Аллан заболел скарлатиной. Елена Дометьевна храбрилась, слала из Москвы телеграммы, сообщала, что Аллан пошёл на поправку. Однако Ефремов понимал, что скарлатина чревата непредсказуемыми осложнениями, что надо дождаться полного выздоровления. Вдобавок заболела сама Елена Дометьевна. Да, нельзя так надолго оставлять семью…

Иван Антонович надеялся, что с началом полевого сезона жена как научный сотрудник ПИНа вместе с сыном приедут в Монголию. Болезнь жены заставила волноваться за возможность приезда. А затем пришло известие, что, оказывается, выпускать за границу одновременно всех членов одной семьи запрещено.

В Монголию Ефремов поехал с больной правой рукой: воспаление нерва не давало спать, заставляло его постоянно пить пирамидон, чтобы хоть ненадолго снять боль. С горечью думал Иван Антонович, что такая невралгия лечится добрым словом, но как раз этого-то у него и не было. Боль не утихала, мешая делать самые обычные бытовые дела. Свои письма он печатал на недавно купленной машинке левой рукой.

Горькая ирония звучит в его письме Быстрову:

«Я сижу в своём кабинете, залитом ярким монгольским солнцем. Перед окном – вид на помойную яму, но дальше из-за забора видна высокая белая башня монастыря Гандан, за ней округлые невысокие горы, а над всем – чистое, чистое небо, в таком прозрачном воздухе, какой бывает только высоко в горах…