Иван Ефремов

— Неужели я не говорил, что знаком с вдовой Волошина?.. Это поразительная женщина! Сорок лет сражается с хамством. Максимилиан Александрович завещал свой дом Союзу писателей. Власти превратили его в дом творчества, но вдове много лет ни копейки не платили. Мало того — задумали устроить в студии Волошина биллиардную. Это рядом с его акварелями! Мария Степановна согласилась: хорошо, мол, пожалуйста. Только сначала вам придётся мой труп из петли вытащить. Отступились… В войну она немцев не испугалась. Всё уберег-л а — вещи, картины. А огромный гипсовый муляж египетской царицы Таиах в саду закопала. Уд-дивительная женщина, настоящая женщина!

Когда Ефремов волновался, он немного бледнел и сильнее заикался.

— Надо выпить элениум, — строго сказала Таисия Иосифовна.

— Т-ты расскажи, к-как добиралась с Марьей Степановной в Коктебель, а я отыщу всё сам.

Оказывается, лет десять назад Волошина гостила у Ефремовых. Потом они летели в Симферополь — причём Мария Степановна впервые села в самолёт. Рейс не задался, их сажали на запасные аэродромы, не кормили. В Симферополе не подали автобус, пришлось заночевать в стоге сена. Очень неудобно и голодно. И всё-таки Волошина не унывала и восторгалась полётом, как девочка!

Бесшумно, словно слон из джунглей, появился Иван Антонович. Улыбаясь и кивая, дослушал рассказ жены.

— Теперь видите, какое знакомство упустили?

— Что ж делать… В будущем году исправим ошибку.

— Ну что вы! До будущего года она может и не дожить. Очень уж старенькая… Вы Волошина-то читали?

— Где его достанешь?

— Ладно, я дам. Волошина следует читать. Вот вы всё плачетесь, что не печатают. А Максимилиан Александрович по этому поводу сказал примерно так: «Хорошо при жизни быть не толстым томом, а переписываемой от руки тетрадкой».

— Так это ж — Волошин…

— А вы — Ахметов. Фамилия ничуть не хуже. Было бы что сказать… На могилу Волошина до сих пор ходят местные татары и привязывают пёстрые лоскутки, как святому..

— А Галя ездила в Старый Крым на могилу Грина.

— Я на ней была лет пятнадцать назад, — оживилась Таисия Иосифовна. — Еле отыскала… Там ещё алыча молоденькая росла.

— Теперь на могиле чугунная ограда, простой прямоугольный обелиск, портрет в овале. Алыча разрослась в громадное тенистое дерево. Ягоды созрели, я сорвала несколько. И вам привезла.

Галя развернула пакетик и передала Ивану Антоновичу. Тот с любопытством потрогал тёмную ягодку, показал жене.

— Вот бы высадить косточку. Алыча с могилы Грина!

— Холодно здесь, — посомневался я, — не будет расти…

— Да, жалко…

— А рядом могила какого-то Охотникова, — продолжала Галя. — На обратной стороне роскошного памятника — длиннейший перечень книг.

— Знаю его, — равнодушно обронил Ефремов. — Холуй. Мы в Крыму отдыхали, когда Пастернака исключили из Союза писателей. В столовой дома творчества все сидели молчаливые. А пьяный Охотников кричал, что Пастернак — барин. Мол, во время обеда любит смотреть пляски полуголых баб.

— Ну их, холуёв, — махнула рукой Таисия Иосифовна. — Мне пора на кухню, а вы лучше говорите о Грине. И за Иваном Антоновичем присмотрите, доверяю его вам.

— Вот шлёпну сейчас, — пригрозил Ефремов.

— Заслужила — шлёпни! — засмеялась Таисия Иосифовна.

И ушла.

Рядом с огромным шумным мужем она казалась ещё меньше и тише. В разговор вступала редко, больше молчала, слушала. У неё очень милое округлое лицо, коротко остриженные волосы, которые, как и у Ивана Антоновича, начинаются сразу над треугольничками бровей. Вообще они очень похожи — как отец и дочь. И всё-таки громадный мужик Иван в присутствии жены кажется расшалившимся сыном, балованным мальчишкой. Он требует постоянного внимания и контроля. И Таисия Иосифовна следит за ним. От неё словно исходит силовое поле жизни, которое поддерживает на поверхности броненосец с пробоиной под ватерлинией. Десять лет назад она буквально спасла мужа. И он написал ещё три романа — «Лезвие бритвы» и «Час Быка» для всех и «Тайс Афинскую» для неё. И о ней.

— Ещё мы были в галерее Айвазовского. Кстати, там выставлены некоторые акварели Волошина.

— А музей Грина уже открыт?

— Да! Мы заходили в него несколько раз.

— Не очень там наворочено?

— Что вы, нам понравилось! — воскликнула Галя. — Ведь всё сделано по эскизам Саввы Бродского!

— Не люблю его, — поморщился Иван Антонович. — По-моему, он незаслуженно превознесён. Будто других художников нет, культ личности какой-то. Грина-то он безобразно иллюстрировал!

— Почему же, — не согласился я. — Нам нравится.

— Что там может нравиться? Корявые, изломанные люди, трупы какие-то… Бродский и как человек плох — никаких принципов, слишком гибок… А художник он вообще никудышный. Ассоль — весёлая здоровая девочка. Носится по побережью, хорошо плавает. А на картинках — бледный тщедушный призрак.

— Но ведь она и у Грина такая, — попробовал возразить я. — Изгой, тихоня. Сидит у моря и ждёт принца.

— Г-грин неправильно понят. Вспомните Ахматову! Она тоже выросла у моря, плавала в шторм, ничего не боялась… Настоящая приморская девчонка!

— Ассоль скорее не девчонка, а облако в юбке.