Иван Федоров

Тревожило также, что из Александровой слободы ничего не слышно было об Апостоле. Понравилась ли книга царю или не понравилась? Чего ждать? Похвалы или кары?

Пуще же всего огорчало, что по-прежнему плохо с бумагой, что никого не беспокоит безделье печатных мастеров.

В ожидании каких-нибудь перемен, все равно уж, дурных или хороших, Федоров собрал печатников, объявил, что станут готовить к печати Евангелие и Псалтырь. Засадил всех за работу над заставками и шрифтами, а сам взялся за подготовку текстов.

Снова сходились на Никольской, резали доски и металл, спорили над рисунками, сверяли свои и иноземные книги, но как Федоров ни старался оживить работу, видел: нет в людях недавнего огня, да и самому иной раз мерещилось, будто все невзаправду делается.

Шел декабрь, трескучий, стылый. Начинали и кончали работу при свечах. В последний день месяца Василий Никифоров припозднился и в палату вбежал запыхавшийся, испуганным…

— Вы чего тут сидите? Али не знаете ничего?

— Что? Что такое?

— Государь Иван Васильевич с Москвы съехал!

— Как съехал! Куда съехал?

— Неведомо! Сейчас только… Вышел из Успенского собора опосля литургии, поклонился всем, сказал: «Покидаю вас! Худ я вам, знать! Живите сами!» — Сел в возок и поехал…

Оставив работу, печатники поспешили на улицу. Федоров заметил, что стрельцов у ворот нет. По Никольской вниз, к Троицкой площади, спешил народ. Смешавшись с толпой, печатники прибежали в Кремль. Никто ничего толком не знал. Бояре скрылись. Митрополит куда-то пропал. Дьяки из приказов разбежались. Стрельцы озирались, как затравленные звери, не зная, как поступать, когда толпа напирала на них…

— Дожили, православные! Без царя остались! — кричали в одном конце соборной площади.

— То бояре, царевы супротивники, во всем повинны! — стоном отзывалось в другом конце. — Режь бояр, православные!

— Теперь нас татарва и король Сигизмунд, как мальков, заглотят!

— Люди! Забыт бог на Руси! Правда христианская в крови утоплена!

— Врешь! Боярской крови не жалко!

— Где митрополит! Митрополита пода-а-ай! Пущай отвечает!

Грянул где-то залп из пищалей. Еще. Еще. Раздались вопли.

— Стрельцы по народу бьют!

— Беги!!!

Так же быстро, как набежала в Кремль, толпа схлынула. Стрелецкие головы разводили стрельцов по караулам. Наставляли бить по всякому, кто пущает смуту.

В Кремле удалось навести порядок. Но на московских улицах, в посаде, народ метался по-прежнему. Пограбили иные богатые дома. Расшибли царев кабак.

Священников, которые по наущению митрополита стали вразумлять народ, объясняли, что царь приболел, не слушали.

— Врете, долгогривые! Говорите правду, а то в Москву-реку кинем!

Попы заперли церкви, притаились.

3 января вся Москва сбежалась к Лобному месту, откуда государев служилый человек Константин Поливанов, прибывший из Александровой слободы, читал царскую грамоту к Москве.

Поливанов, высокий, громкогласный, читал, как рубил:

— «…И положил я гнев свой царский на архиепископов, епископов и все духовенство, на бояр и окольничьих, на дворецких и казначея, на конюшего, на дьяконов, на детей боярских и на приказных людей!..»

В грамоте перечислялись все хищения, все разорения, допущенные боярством в малолетство государя, перечислялись измены бояр, дворян и дьяков. Царь жаловался, что воеводы и бояре разобрали его земли, притесняют самовольно народ, убегают с царской службы, а когда он, Иван, хочет их наказать, находят поддержку и защиту у архиепископов и епископов.

— «Посему, — закончил чтение Поливанов, — я, ваш государь, не мог более терпеть и поехал поселиться, где господь бог наставит».

Толпа ждала продолжения, но Поливанов свернул свиток и сунул за пазуху.

Заголосила какая-то баба. Толпа ответила угрожающим гулом. Он нарастал. Ширился. Оглянувшись вокруг, Иван Федоров увидел темные лица, гневные глаза, стиснутые зубы…

— Народ! — раздался опять голос Поливанова, и гул смыло. — Народ! Вот еще царева грамота, к простому московскому люду… Слушай!

Толпа жадно окружила, облепила Лобное место. Не дыша, ловили царские слова о том, что на купцов, гостей, мастеров и прочий люд царского гнева и опалы нет. Что скорбит государь, вынужденный покинуть своих несчастных подданных…

И едва закончил Поливанов, как вся площадь взмыла в реве:

— То бояре царя выгнали!

— Все мало им!

— Царь о правде страждет!

— Убить! Убить!

— Убить!

Бояре, притиснутые к помосту, бледные, растерянные, тяжко дышали, отталкивали тянувшиеся к ним руки…

Нашелся, не потерял от страха разума только князь Петр Щенятев. Дородный, тяжелый, с неожиданной легкостью взбежал на помост, встал рядом с Поливановым, снял шапку, поклонился толпе.

— Народ московский! Дозволь слово молвить!

— Гони его!

— Все бояре одного поля ягода!

— Стой! Дай сказать…

Князь медлить не стал: