Иван Федоров

— Люди московские! Скорблю вместе с вами о гневе великого государя нашего Ивана Васильевича… Недруги извели царя, положили конец долготерпению его! Ведомы всем прегрешения Адашевых, Мстиславских, Телятевских и иже с ними!.. В пучину горя ввергнут ныне государь супротивниками!.. Нет и покойного митрополита Макария, чтобы поддержать государя. Митрополит Афанасий — а с ним прочие чины — негодные пастыри… Горе державе нишей! Горе православному народу!.. Слушай, народ!. Надлежит ехать к царю Ивану Васильевичу, молить, чтобы не покидал нас! Чтобы сменил гнев на милость! Чтобы воротился в царствующий град свой!

Толпа, сначала недоверчивая, подхватила:

— Ехать! Молить!.. Бояре и служилые виноваты — им и ехать! Пущай каются!.. Ехать!..

Долго бурлил народ. И тут же, у Лобного места, порешили отправить к царю бояр, митрополита и служилых людей, чтобы просили прошения, чтобы умолили Ивана Васильевича не оставлять трон, не покидать Москву.

Иван Федоров и Петр Тимофеев вечером сошлись у Андроника, пили мед, но не веселились.

Царская грамота не давала покоя.

— Теперь глаза открыл мне царь! — горячился Федоров. — Сам он мученик! Оттого и терзался, оттого в вине утешения искал… Пусть негоже сие, да понятно! А покаются бояре, настанет мир у нас.

Андроник неуверенно поддакивал, а Петр Тимофеев молчал.

***

Царь появился в Москве месяц спустя, 2 февраля. Москвичи ахнули, когда Иван, взойдя на Лобное место, снял шапку и поклонился им.

Стоял перед Москвою не тот высокий ростом и плотный телом Иван, каким видели его недавно, а сутулый, отощавший, с облысевшей желтой головой, с жидкой, вылезшей бороденкой и исступленным взглядом.

Бабы запричитали и заплакали. Мужики растерянно крестились.

Трясущимися руками Иван прижал в груди шапку.

Начал дрожащим голосом. Но, перечисляя обиды и измены, которые он терпит, распалился, голос возвысил.

Объявил, что решил внять просьбам, воротиться на царство, но в Москве жить не будет, а станет двором в Александровской слободе, и то, если согласится народ, чтобы царь, опричь прежних бояр и служилых, окружил себя им самим особо избранными верными людьми.

Из этих опричных людей будет он, царь Иван, сам выбирать бояр, окольничьих, дворецких, казначея, дьяков, приказных людей и мастеров.

Сам же определит города для кормления опричного люда. Людей же таковых надобна тысяча.

Коли согласен народ, согласен и он, Иван, царем быть…

— Согласны! Согласны!

— Делай как ведаешь, батюшка!

— Изменников, коли велишь, сами казним!

— Согласны на опричных!

Так кричала Троицкая площадь, и царь кланялся толпе. Потом выпрямившийся, улыбчивый, сошел с Лобного места, затворился в возке и покинул город.

— Как же это будет? — волновался Василий Никифоров. — Мало обычных бояр да дворян, еще новых наделают? И кем же царь править-то будет? Одними опричниками?

— Зачем? Как ранее…

— Да ведь ныне две земли будут: опричная и земщина… Ай не расслышал? Царь опричными владеет, а земщиной невесть кто…

— Н-да… Главное, куда нас определят.

— Поди, в опричнину.

— А коли в земщину?..

Никто ничего толком не знал, понять не мог. Федоров пошел в Разрядный приказ. Знакомый дьяк в ответ на расспросы развел руками.

— Про печатников ничего не сказано…

— А жалованье царево с кого получать?

— Да покамест не отменили, к нам ходите.

— Это как «покамест»?

— Да так сказалось… Нечто известно, что завтра случится?

Федоров с удивлением смотрел на дьяка.

— Но печатня-то государева!

— Оно так… Однако книги у вас духовные. Митрополиту бы вами ведать.

— А ты знаешь, какие деньги на печатню нужны?. Нешто у митрополита они есть?

— То не мое дело.

— Не твое — так и не толкуй! — рассердился Федоров. — Нынешний митрополит от печатных книг открещивается.

Гневный и расстроенный вернулся Федоров к своим. Сказал о разговоре в приказе товарищам. Василий Никифоров почесал в затылке.

— Так дальше пойдет, подамся-ка я в родимые края…

Настало странное время. Никто печатников не торопил, никто ни о чем не спрашивал. Иван Михайлович Висковатый, коему надлежало наблюдать за печатными книгами, отъехал к царю. Стрелецкий голова Бурмин хоть и выставлял пока стражу к воротам, но грозился вскорости ее снять.

— Никто больше не велит мне робят сюда ставить!

Из Александровой слободы вести приходили одна другой чудней. Царь Иван-де устроил не двор царский, а подобие монастыря. Сам в этом монастыре за игумена, князь Вяземский у него келарь, Малюта Скуратов — пономарь, прочие опричники вроде братии. Царь подымается в полночь и вместе с сыновьями лезет на колокольню, звонит к полуночнице. В четыре часа — к заутрене. Заутреню служит до семи, а в восемь у него уже обедня…

И ходит царь не в царских ризах, а в рясе и черном клобуке.

Вокруг же Александровой слободы, за три версты от царева монастыря, стоит стража и никого не пропускает.

Только в колокола-то царь названивает, а пьет и казнит по-прежнему, да еще девиц насилует привозимых ему, а потом, опозоренных, вешает своими руками…

Жить в Москве становилось страшно.

На улицах появились опричники.