Иван Грозный

Колычев недоумевал. Он ждал, что Грязной под хмельком будет порицать сторонников Сильвестра и Адашева, а он и пьяный их хвалит. «Стало быть, — решил про себя Никита Борисыч, — надо хулить их». И он, причмокнув, покачал головой:

— Хороши-то они хороши, советники государя, да тоже… как сказать, хоть бы и про отца Сильвестра — постригся кот, посхимился кот, а все — кот. И поп, как был попом, так им и остался… У него свой закон: по молебну и мзда. Возводит в сан и чины простым обычаем тех, кто ему угодлив да полезен. За что он тащит в великие люди Курлятева?! Скажи, Вася, токмо не криви душой. Смотри у меня! Говори прямо! Не люблю я лукавства! Сам честен и прям, так хотел бы, чтоб и люди все были такими же. О Господи! Как душа истосковалась о правде!

Грязной опять взялся за кувшин. Налил. Перекрестился.

— Вот тебе, батюшка Никита Борисыч, крест! Когда же я кого обманывал? За прямоту, за совесть я и страдаю. Спроси мою жену, супругу мою верную. Лучше камень бы на шею я надел да в воду канул, нежели неправду сказывать либо обманывать кого.

Колычев замахал руками:

— Верю! И так верю! Не крестись! Жены нам не указ. Ты видел мою, когда был у нас? Видел?

— Плохо что-то помню. Да как можно нашему брату на боярынь глядеть? Не осмеливался я…

Колычев тяжело вздохнул, сумрачно склонившись над крепко сжатым в ладони кубком.

— М-да! Жена! Агриппинушка!.. Чай, с тоски обо мне там теперь высохла!.. Любит она меня, а уж как верна, предана мне! Если б не эта проклятая война, никогда бы я не спокинул ее. Дите ведь у нас должно народиться… Дите! Чудак! Не понимаешь ты! О, скоро ль кончится сия проклятущая война!

— Да, от войны сей многие учинились несчастья! — вздохнул Грязной.

— Ой, не говори! — с досадой махнул рукой на него Колычев. — Не говори! Пагуба она для нас, для русских… И что вздумалось батюшке…

Колычев сильно закашлялся.

— Пагуба? Стало быть, Никита Борисыч, попусту государь воюет Ливонию? Не так ли? И я так думаю — успели бы…

— Успели бы, сынок!.. Отдохнуть бы надо. Пожить бы, повеселиться, а уж коли руки чешутся, колотить бы нагаев либо татар. Все бы легче было, чем с немцами! Бог с ними со всеми и рыцарями! Без них тошно жить на белом свете. А уж коли войны-то не было бы, разугостил бы я тебя в ту пору, как бы я тебя ублажил! Господи!

— Так-то. Стало быть, боярыня сынка должна тебе принести? — засмеялся Грязной, снова наливая вина. — В таком деле испить надобно чарочку за будущего сына… за отпрыска именитого колычевского рода!..

Василий поднял свою сулею.

Колычев, чокаясь с ним, тихо произнес:

— Дочь ли, сын ли, за все приношу великое благодарение всевышнему!.. Не забыл он нас, милостивец!

Оба разом, с особым усердием, опорожнили свои сулеи.

— А что война? — продолжал раскрасневшийся от вина, сильно захмелевший Колычев. — Кому она в пользу? Кто ей радуется? Боярам мало корысти от нее…

— Но… царство? — робко вставил свое слово Грязной.

— А кто государство? Мы! — Колычев с гордость ударил кулаком себя в грудь. — Мы — бояре, Боярская дума…

Грязной притих, навострив уши.

— А ныне, — тяжело вздохнул, помотав головою, Никита Борисыч, — видать, мы не нужны стали… Все делает сам государь. И жалует, и милует, и наказует, и войны и всякие дела учиняет — все опричь нас… Раньше царские милости в боярское решето сеялись, теперь нет уж… Псаря своего может сделать стольником, а стольника псарем… И все без нашего ведома. Так-то не бывало раньше. Вот что, милый мой Василь Григорьич! Говорю с тобой, как с другом!.. Дай облобызаю тебя… Уж больно ты занятен, леший тебя побери! Орленок! Истинно орленок!

Колычев крепко сжал в своих объятьях Грязного. Тот покорно подчинился, сделав вид, что ему приятна ласка боярина.

— Говорю тебе, Вася, а сердце плачет… Убьют меня на войне, чую сам, а вотчину мою разорят, разграбят разбойники, мужики… Агриппинушку… Ой, лучше и не думать, что с нею учинят!.. Наливай, Вася, еще!.. Все одно. Грозен царь, да милостив Бог! А уж как меня обидел царь!.. Господи!

Грязной сочувственно покачал головой.

Колычев уставился на него слезливыми, какими-то безумными глазами…

— Клянись!.. Целуй мне крест, что никому не скажешь!

И он вынул из-за пазухи большой золотой крест и дал его поцеловать Грязному. Тот с великим усердием облобызал крест и поклялся держать слова боярина в тайне.

Колычев тут же рассказал Грязному о том, как над ним надругался царский шут, и о том, как его сам царь хотел пытать в подвале под своим дворцом.

Грязной, слушая, прослезился.

— Неужто сам царь?! Неужто у него под дворцом застенок? Да не может того быть!

— Верь мне, Вася! Ей-Богу! Не лгу! Говорю, как перед Богом!

Расстались поздно ночью, по-братски, долго обнимались и кланялись друг другу…

Но только что вышел Грязной на волю, как в шатер ввалился, тоже слегка хмельной, друг Колычева, боярин Телятьев.

— Милый! Микитушка! И ты не спишь?

— Где тут! Нешто уснешь… Всю душу разъели царевы обиды… Васька Грязной, дворцовый прихлебатель, только что у меня был. Ну и сукин сын!