Иван Грозный

— Нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли. Если нам всю ее уступить, — сказал царь Иван, — то каким путем мы будем ссылаться с наивышним папою, с цесарем и с государями итальянскими и иными поморскими местами. Надо ждать милости короля польского. Но прилично ли это государю всея Руси? Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани не платил.

О соединении с римскою церковью Иван Васильевич сказал:

— Мы теперь тебя отпускаем к королю Стефану по важным делам наскоро, а как будешь у нас по возвращении от короля Стефана, тогда мы будем говорить и о вере.

Царь Иван, тяжело вздохнув, грустно произнес:

— Издавна в обиде мы на польских королей. Обращался к нам за помощью молдаванский князь Петр Papеш. Мы хотели помочь ему и деньгами и художниками, но король не пропустил в Молдавию наших послов. То же самое мешали нам в дружбе и с молдаванским господарем Александром Лопушняном. Вот тебе и дружба меж собою христианских правителей!..

В соседней палате были собраны столы со всевозможными яствами и винами; вызваны были туда же гудошники и гусляры.

Зузин объявил Поссевину желание царя Ивана Васильевича пригласить посла наивышнего папы к своему царскому столу.

Поссевин с благодарностью принял это приглашение.

…Вернувшись к себе на ночлег после этой трапезы за государевым столом, Антоний Поссевин записал для посылки доношений в Рим:

«Я видел не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина.

В половине обеда царь, облокотясь на стол, сказал мне:

— Антоний! Укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем Римской церкви, коего чтим мы душевно и коего мы признаем наместником Иисуса Христа».

Это свидание с царем обрадовало папского посла и вселило в него надежду о возможном присоединении московского царя и его страны к римско-католической церкви.

После того Антоний Поссевин, бодрый, охваченный желанием заслужить дальнейшее доверие царя, решил оказать воздействие на короля Стефана, чтобы он пошел навстречу царю, уступил бы ему хоть кусочек Ливонии и заключил мир.

Проводы Антония были такие же дружественные, почетные, каковою была и встреча.

Иван Васильевич вызвал Бориса Годунова. С лукавой улыбкой он сказал ему:

— Шевригин донес мне, что один пьяный поп в Риме открыл ему тайну: будто папа сам первый хотел послать к нам грамоту о дружбе и мире. А послать с ней он хотел того попа. Но будто какой-то тайный его соглядатай из моих же людей, при моем дворе донес ему о моем намерении послать в Рим посла… Тогда папа свою грамоту отложил. Что ты скажешь — кто бы это мог? Кто сей предатель?!

Борис задумался. Царь с волнением ждал ответа.

— Кто ж иной, как не бежавший от нас Давид Бельский…

— А кто же мог то сообщить изменнику Давыдке? Откуда он мог узнать? Знали это только царевич, ты, Богданка Бельский и Писемский… Ну?!

— Я молчу, государь.

— Говори.

— Трудно мне… тяжело… Писемский того не скажет… С Давыдкой я не знался. Мы были с ним в недружбе. Я ему не мог сказать.

— Так кто же? Остаются двое: царевич и Богдан.

— Не ведаю, государь.

— Ведать не можешь, но думу иметь свою можешь… Какова она?

— Царевич имеет много друзей… Да и Давыдка бывал у него в застольных торжествах… Хмельные забавы там не редкость.

— Хмельные забавы — не редкость и в моем дворце. Что ты думаешь, когда говоришь о том?

— Я думаю, что во хмелю мог проговориться и царевич…

Царь нахмурился. После продолжительного молчания спросил:

— А Богдан Бельский? Он ведь сородич Давыдки…

— Не берусь судить о том.

— Говори. Перед тобою государь! — громко сказал царь.

— Не гневайся на меня, батюшка Иван Васильевич. Мое слово может быть пристрастно.

— Знаю… — усмехнулся царь. — Не любишь ты его. Больше не стану пытать тебя.

— Леонтий Шевригин — добрый малый. Я одарил его от твоего царского имени черкасским конем и серебряной сбруей…

— Благое сделал. А еще мне Шевригин донес, будто папа римский недолюбливает цесаря за то, что тот князей своих боится… В Риме хотели бы смерти цесаря Рудольфа.

— Папам не привыкать отправлять в рай людей королевской крови. А что Рудольф силы в своем царстве не имеет, и то — правда.

— Коли так, будем, Борис, еще больше крепить с цесарем нашу дружбу. Чтобы стать сильным, надо оказывать сожаление слабым. Это им по душе. Это заставляет их цепляться за сильного. Не так ли? — с усмешкой сказал царь Иван.

— Слабые почитают сильных, коли те изъявляют им добрые чувства. Истинно, государь.

— Но… Борис! Кому же я теперь могу доверять свои тайны?

— За себя, государь, я ручаюсь…

— И я за себя ручаюсь, а за сына своего Ивашку не ручаюсь… Не надежен он. Глуп еще. Выходит: ты да я.

— Воля твоя, батюшка государь.

— Теперь иди. Я тебя отпускаю.

После ухода Годунова царь Иван, обратившись к иконе, сказал: