Иван Грозный

— Увидитесь… Расскажи ему о моей жизни… о Москве… Вот обрадуется Андрей-то! Отвезешь ему и сыну рубахи, я сшила им…

Слушая ее речи, полные восторга, Герасим вздохнул:

— Тяжело, матушка, насиженное место покидать. Все пропало там у меня. Жена и дочь остались, и то слава Богу! Поеду за ними в Новгород. Повезу с собой.

— Полно, батюшка Герасим Антонович, вези ты их в Москву, да у нас пускай пока и поживут. Дом у нас в полтора житья [139]. Хватит всем места. Дом новый, теплый, печка с трубой.

— А и дочка у меня хороша! — рассмеялся Герасим. — Невеста! Звать Наталья. Девка — любо-дорого смотреть.

— А у нас и жених ей найдется! — рассмеялась Охима, покраснев до ушей. — Садись-ка! Пообедаем. Соскучилась я тут одна, без Андрея да без Митьки. Богу в Успеньев собор хожу молиться, только и всего. Молюсь о них. Долго что-то они там сидят. Беспокоюсь я.

— Вишь, и меня с моими ребятами, порубежниками, туда же усылают. Видать, большое государево дело там. А враги, сама знаешь: где у нас что-либо прибыльно, туда и они лезут. Вон на Печенгу дацкие люди разбойным обычаем напали. Мало им тех земель на Балтийском море, что государь им отдал. Полезли, как волки, и на север, к Ледовому морю. Не зря нас посылают туда, а чтоб то море оберегать. Насмотрелся я на наших соседей. Да и свейский король тоже: зоб полон, а глаза голодны. Много обид нам причинил он. Ну, да ладно — сколько ни дуйся клещ, а все одно отвалится. Потерпим, а там будет видно…

Охима поставила на стол в кувшинах сусло, налила в чаши гороховую похлебку, нарезала хлеб, грибов соленых подала. Помолившись, оба сели за стол.

— Да, родная Охимушка, течет жизнь в постоянной тревоге. Не помню я, когда ночью бы меня не будили. Не помню, чтобы и коня наготове постоянно не держал я. Служба на рубеже, как порох близ огня. Беспокойно. Параша и та со мной ходила на бой. Все было! Время такое. Каждый жаждет покоя, отдыха, истомились по счастью, ан по нашему-то и не выходит.

Охима рассмеялась:

— Вот и Андрей мой… Начнешь ему что-нибудь говорить, а он: «Время теперь такое! Потерпи! Изменится…»

— А что ему и говорить, коли не это? Понятно, не хотела бы Русь столько врагов иметь. Однако на Бога надейся, да и сам не плошай. Видел я много всего. Видел, как и города рассыпаются, будто песок морской. Видел бури на море, моя засека у самой воды стояла; видел бури и на суше, бури человеческие. Как будто ни того, ни другого нам не надо, а все то приключается. Вот и думай! Что к чему. А у меня такой теперь слух, что вот сплю и слышу: где-то таракан ползет, а может, это не таракан? Вскакиваю, смахиваю его, проклятого, в лохань и опять ложусь. Сплю и еще пуще прислушиваюсь. Вот какова служба на рубежах.

Охима сочувственно покачала головой.

— У нас будто поспокойнее. Только татары…

— То-то и оно… — засмеялся Герасим. — Везде одинаково. Крым от Москвы далеко, а все-таки спать спокойно и вам не всегда можно. А я, матушка Охима, и не мог бы теперь спокойно жить. Скучно, пожалуй, стало бы. Коли я день пропущу и на коне засеку не объеду, мне не по себе, будто чего-то не хватает. А уж если дам отпор какому-нибудь врагу, разбойнику, — то у нас с Парашей и Натальей настоящий праздник в тот день. У нас там просторно было, море, пески да морские орлы и чайки. Как-никак, а два десятка лет продержались мы там и мореходам нашим путь у моря охраняли. Я и не верю, что у нас отняли то море. И никто не верит. Оно опять нашим будет. Поверь мне — будет нашим!

Охима усмешливо покачала головой:

— Будет ли?

— Будет! — ударив кулаком по столу, грозно гаркнул Герасим. — Была та земля русской — и останется такой. Немало за нее нашей крови пролито.

— А где взять такую силу, чтоб врагов прогнать? — спросила Охима.

— Был бы у нас хлеб, а зубы сыщутся… — рассмеялся Герасим, подмигнув Охиме. — Не сомневайся.

— Когда же ты поедешь в Новгород?

— Завтра. Ну, спасибо тебе, Охимушка! — низко поклонился Герасим, помолился и стал собираться в Разрядный приказ.

Среди болот, сквозь дремучие леса пробирался Игнатий Хвостов к московскому рубежу.

Коня пришлось оставить в одной из литовских деревень. По дорогам скакать на коне стало опасно — чем ближе к границе, тем больше всякой стражи было расставлено королевскими воеводами на путях к России.

В литовских деревнях Игнатию оказывали дружеский прием; крестьяне прятали его у себя в хатах, давали ему пищу, провожали его по потаенным лесным тропам. А чтобы не растерзали Игнатия дикие звери, снабдили его пистолью и кинжалом.

Горя желанием скорее вступить на родную землю, Игнатий почти бегом пробирался по лесным тропам. Сердце билось невыразимою тревогою, горячая, мучительная мысль о том, что на родной стороне о нем говорят как об изменнике, терзала его. Ведь и до Анны дойдет этот слух, тогда что? Да и все другие люди, знавшие его, что скажут теперь? Они проклинают уже его, Игнатия. Они думают, что и впрямь он изменил родине.