Иван Грозный

— Все я знаю и сам! — сказал царь. — У тебя, боярин, такой же, как и у всех Колычевых, лисий хвост да волчий зуб. Худую увертку придумал ты, чернецкую рясу напялив. Теперь ты поведай мне: почто нарядился ты монахом и где ты был в ту ночь?

Глаза Никиты Борисыча наполнились слезами.

— Никакого умышления противу твоего царского величия не было на уме у меня, у холопа твоего верного. И не для того яз пришел в Москву и людей привел, чтоб недоброе супротив тебя учинять, а чтоб служить тебе правдою.

Иван Васильевич насмешливо улыбнулся, услыхав слова «цесарского величия».

— Явился в Москву не для того, а сотворил «того». Кайся, не лукавь, молви правду! Где ты обретался в ту ночную пору?

— И не сам яз туда забрел, великий государь наш… Люди соблазнили: сам яз мало знаю, живу вдалеке.

— Говори, где ты был и что́ делал?

Лицо Ивана Васильевича стало грозным.

Глаза насквозь пронизывали смятенную колычевскую душу.

— У Сатина находился в дому и грешные речи там слушал… Тьфу! — Колычев стал брезгливо отплевываться. — Сам ни словечка яз не сказывал, токмо слушал… Клянусь всем своим родом, своей жизнью и боярской честью!

Глядя искоса на разведенный в углу огонь, на все эти щипцы и железные прутья, на безбровое, безволосое лицо ката, боярин Никита Борисыч рассказал, что видел и слышал в доме Сатина. Об одном, однако, он умолчал, что бояре обсудили не мешать войне с Ливонией, а, наоборот, со всем усердием громить Ливонию, добиваясь тем самым, с одной стороны, доверия и расположения царя, с другой — наибольшей погруженности царя Ивана Васильевича в ливонские дела, чтоб от того выгода Крыму и Польше была явная.

Больше всего он порочил князей Одоевских, особенно Никиту Одоевского, которого втайне издавна недолюбливал, еще со времен казанского похода, за его расположение к царю. Вообще Никита Борисыч порочил всех тех бояр, которых ему было не жалко и с которыми когда-либо он имел местнические счеты.

Выслушав его, царь спросил:

— Обо всем ли ты мне поведал, что было? Не утаил ли что с умыслом? Не говорили ли там чего о князе Владимире и о заволжских старцах?

— Пускай убьет меня ворог на войне иль дикие звери растерзают в пути, ежели хоть крупинку утаил яз, не поведав тебе, великий государь!

— Был ли Курбский на том сборище?

— Нет, батюшка-государь, чего не было, того не было.

— А знал ли Алексей Адашев о том сборище?

— Так яз понял из речей Сатина и Турова, будто ему неведомо то было, ибо просили у Сатина бояре, чтоб никто Алексею о том не говорил ни слова… держали от него втайне.

Выражение лица у Ивана Васильевича смягчилось. Царь и сам не допускал, чтоб Адашев строил козни против него; считал его, несмотря на разногласия о войне, честным.

— Об отъезде в Литву, либо в Польшу, либо в Свейское государство сговора не было?..

— Нет, батюшка наш, пресветлый Иван Васильевич, не было, да и быть не могло…

— Не могло? — переспросил царь, пристально глядя в лицо Колычеву.

— Клянусь памятью своего батюшки и своей матушки, что и в помине того не явилось. Да и сам яз пошел на то сборище не ради чего-либо худого, а так, любопытства ради! Обитаю яз в лесу и ничего не знаю о московских делах, думал: тут кое-что и узнаешь… Вот и пошел… Прости меня, батюшка Иван Васильевич, попутал меня окаянный, а так я, кроме любви к тебе и холопьей преданности, ничего в сердце своем не имею.

Царь тяжко вздохнул:

— Эх вы, слуги сатаны! Одному Богу молитесь, другому кланяетесь… Не верю я, Никита, и твоим слезам! Одна скатилась, другая воротилась… Кто всем угодлив, тот никому и непригодлив… Мои бояре — сухие сучья, молодых, свежих листьев на них никогда не будет. Вот и ты такой, как я вижу тебя. Можешь ли ты мне сказать о своем брате, будто он никогда не осуждает меня, будто Иван Борисыч мой честный, преданный единомысленник?

Колычев задумался. Сказать правду страшно, а соврать еще страшнее.

— Не гневайся, великий государь! Не единомысленник он твой… Нет! — задыхаясь, давясь, растерянно пробормотал Колычев. — Не хочу яз кривить душой.

— Спасибо и на том.

Немного подумав, Иван Васильевич сказал:

— Приблизил бы я тебя к себе, чтоб ты прямил мне и всю правду о своих друзьях доносил бы мне, царю своему, но… не заслужил ты того, не можешь ты быть моим глазом и ухом… Недостоин, ибо нет у тебя единомыслия со мной… Честная и светлая голова двоим не служит. Чтобы стать моим человеком, моим честным слугой, нужно отречься не токмо от товарищей, но и от отца, и матери, и детей…. Где же мне теперь иметь к тебе веру? Пытать тебя я не стану, отпущу с миром, но…

Царь на минуту задумался. Потом, указав рукою на ката, сказал: