Иван Грозный. Сожженная Москва

– А вот по тем непонятно. Напротив тебя пост с двумя татарами, на юге тоже пост, но в нем один басурманин. Жрать ему приносили от большой уцелевшей хаты.

– Нашим тоже приносили еду, бурдюк с водой. Из хаты выводили двух баб и двух мужиков, – кивнул Пестов.

– Тех мы посчитали. Так, и что выходит?

– А выходит, Иван, что тут никакая не сотня и даже не полусотня, – вздохнул Куница.

– Где остальные?

– Ты у меня спрашиваешь? Треба брать любого татарина и пытать, где мурза с сотней. А до того доложиться десятнику о том, что видели.

– Рано докладывать, – покачал головой Пестов. – Что мы сделали? Посмотрели на урочище с двух мест? А коли в северной али восточной части татары устроились в подвалах?

– Ага! Одни жрут, другие тока молятся, да?

– И все одно, надо посмотреть все урочище. Ты, как вернешься к Сизову, передашь Сашку, ему, как и прежде, глядеть за Сангой с возвышенности, а тебе обойти урочище с севера. Да гляди, не попадись на глаза дозорного. Посмотри, что там и частью на востоке. Будет возможность, проберись в селение, глянь в развалины. Но тока вельми осторожно. Я же пошлю на юг и юго-восток Федора Вергу. Увидите друг друга, внимание на то не обращайте, занимайтесь каждый своим делом. Как солнце пойдет к закату, идете в обрат. И ко мне. Понял?

– Рискованно то, Иван.

– И как ты мыслишь справиться с татарами? Играючи, без риска? Приходится, Лешка, рисковать. Но не впервой же?

– Не впервой. Лады. Уразумел я, пошел.

– Храни тебя Господь!

Отправив Куницу, Пестов окликнул Вергу:

– Федька!

– Да?

– Подойди!

Ратник подполз к старшему:

– Ну?

– Только что был Лексей Куница, они с Сашко видели в погребе примерно двадцать невольников, молодых баб, девиц, детей.

– Это где?

– У большой хаты, что слева.

Верга поглядел и процедил сквозь зубы:

– Загнали, собаки басурмане, туда, откуда не вытащить. Других, кто старше, держат при себе?

– Так, Федька.

– Значится, невольники из Песчаной тут?

– Да. А вот с татарами непонятно. Пока замечено не боле двух десятков.

– Неужто мурза и отсель ушел?

– Мыслю, ушел, он бы в хате не сидел, шатер поставил бы. Шатра нет.

– И че делать?

– Смотреть все урочище.

– Так смотрели же.

– Треба входить в Сангу. Я послал Куницу глядеть северную и северо-восточную часть урочища, там, на востоке, пост с одним басурманином. И зайти в селение через развалины, дабы видеть то, что ни отсюда, ни с возвышенности узреть не можно.

– А мне, значит, идти на юг?

– А ты догадливый, Федька, – улыбнулся Пестов.

– Чего тут догадываться, коли и без догадок все ясно?

– Да, иди в обход урочища с юга, учитывая, что и там может быть пост охранения и наблюдения крымчаков. На Куницу, коли увидишь, внимания не обращай, но коли понадобится помощь…

– В том случае ведаю, что делать, – прервал старшего Верга.

– Ну и добре. Надо знать, Федька, сколько татар в урочище, есть ли там мурза, хотя то вряд ли, но все одно, смотреть треба.

– Треба, посмотрим.

– Будь осторожен.

– Я всегда осторожен, особенно когда к бабе, супружнице купца на Москве, иногда наведываюсь.

– Блудишь, Федька?

– Не-е, милуюсь с бабой молодой, которая от купца окромя страданий ничего не ведает. Ему под пятьдесят, ей двадцать. И чего брал молодуху, коли не могет дать то, что ей треба?

– А ты, значит, могешь?

– Могу, Иван, тока ты о том никому не говори.

– Не скажу. Ступай с Богом!

– Угу, пошел!

Следом за Куницей в балку урочища, но уже с юга, пошел Федор Верга.

Пестов посмотрел на возвышенность, но Сизова не увидел, хорошо спрятался. Он лег удобнее, шире раздвинул ветви и продолжил наблюдение за урочищем.

В нем ничего особенного не происходило. До того, как солнце подошло к верхушкам леса на западе. Тогда в избе, откуда выходили татары и невольники, раздался бабий вопль:

– Нет, не надо, прошу тебя!

Покосившаяся дверь хаты вдруг раскрылась, и татарин вытащил на улицу за волосы одну из баб, что собирала дрова. За этим татарином шел еще один. Бросив бабу на траву, татары стали срывать с нее одежды. Послышался шум в хате, потом мужской крик, который резко оборвался. Татары на улице раздели бабу догола и набросились на нее, как голодные псы. Сначала один, потом второй. Насиловали зверски. Баба поначалу дергалась, потом затихла. Удовлетворившись, бросили ее и ушли в хату.

«До смерти снасильничали», – подумал Пестов, у которого в груди клокотала ярость. Будь его воля, он прямо сейчас пошел бы в урочище, в хату и порубил бы насильников на куски. Но он не мог двинуться с места, тока смотрел, кусая губы и сжимая рукоять сабли, на бабу. И та вроде вздрогнула, шевельнулась.

Пестов напрягся. Из хаты на улицу вышел мужик. Он был сильно избит, одежда порвана так, что висели одни лохмотья. Превозмогая боль, он бросился к бабе:

– Аленушка! Жива?

– Ох, Гриша, и не ведаю, жива аль нет, да теперь и жить не в радость, прибил бы меня, испоганенную.

– Ну что ты! Как можно прибить! Разве ты по своей воле?

Из хаты вышли татары. Рассмеялись и заговорили по-своему, но Пестов понимал по-татарски и все слышал:

– Глянь, Азат, эти свиньи еще милуются. Баба порченая, а мужик возле нее все одно.