Иван III — государь всея Руси. Книги 1,2,3

— Государь, — сказал Юрий, — мы с Федор Василичем перво-наперво «окрестность оглядим», как сказывает Иван, а затем круг нашего постоя так конников своих расставим, дабы враз можно было во всякое время поднять их всех…

— Добре, добре, сынок, — отозвался Василий Васильевич, — токмо вот, где там на постой нам стать? Как ты мыслишь, Василий Сидорыч?

— Я мыслю, государь, — почтительно ответил дьяк, — что владыка новгородский встретит тобя у Софии с господой вместе, обед будет во Владычной палате,[162] где думает думу Совет господ. Вельми дивна сия палата.

Потолок у ней каменный, из четырех сводов, которые на столб каменный в середине палаты опираются, а все они красно расписаны…

— Не главное сие, — перебил дьяка князь Юрий, — ты скажи, где нам постоем стать лучше, дабы вреда нам сотворить не могли.

— Мыслю, — продолжал дьяк, — наиболее добры для сего на Владычном дворе Никитские хоромы каменные в два яруса, али Великий терем с часами, али еще иные хоромы возле собора святой Софии.

Звон колоколов, справа и слева, заглушил разговоры. Поезд великого князя, проехав Людин конец и проездные ворота Спасской башни, теперь двигался уж по южной, княжой половине Кремля.

— Едем мы, государь, — кричал в ухо Василию Васильевичу дьяк Беда, — едем промеж церквей Покрова Пречистыя и Андрея Стратилата…

В этот миг покатился вдруг такой могучий гул, густой и низкий, как будто рев громовый, а сквозь гул этот, словно смех серебряный, словно жаворонки, звенели радостным перезвоном малые колокольцы…

Умилился Василий Васильевич от красоты такой и, сняв шапку, истово перекрестился.

— Гласы райские, — воскликнул он, — истинно гласы божьи!..

— По Пискупле[163] едем, государь, — продолжал кричать ему дьяк, — к звоннице соборной подъезжаем, а оттоль свернем влево, к святой Софии и ко Владычному двору…

Когда князь Юрий помогал отцу выходить из возка у южной Золотой паперти святой Софии перед Васильевскими вратами, горевшими и сверкавшими золотой насечкой русской златокузнецкой работы, новгородский архиепископ Иона и клир его в парчовых ризах, остановясь на ступенях паперти, запели молитвы. Потом, продолжая петь, двинулись все в знаменитый по всей Руси храм через Васильевские дивные врата, мимо шести надгробий над могилами похороненных здесь архиепископов новгородских.

У стены, противоположной входу, перед старинной иконой Корсунской божьей матери, владыка отслужил молебен и, благословив великого князя, спросил почтительно:

— Поздорову ли ехал ты, государь?

— По благости божьей здоров, — приветливо ответил Василий Васильевич и добавил: — Здесь же усладил яз душу свою райскими звонами соборной звонницы и скорблю токмо, что лишен радости очами зрети великолепие храма сего…

По предложению владыки государь со всеми своими спутниками прошел в придел рождества богородицы и приложился к мощам новгородского князя Мстислава Храброго, а под аркой придела этого — к мощам Никиты, епископа новгородского.

Князь Юрий, изумленный красотой и богатством собора, склонился к отцу и молвил:

— Вот Ивану бы все сие видеть!

— Увидит, бог даст, все увидит, — тихо ответил Василий Васильевич.

Из храма, взяв под руку великого князя, повел его к выходу сам архиепископ Иона через западные Сигтунские врата.

Эти врата, из сорока трех бронзовых пластин с литыми изображениями событий святого писания, были не менее изумительны, чем Золотые у южной паперти. Были они взяты новгородцами из разрушенной ими шведской крепости Сигтуны в тысяча сто восемьдесят седьмом году.

Слушая эти объяснения владыки, воевода Басёнок шепнул Юрию:

— Ныне ж зажирели они для ратей-то.

— А сей часец, государь, — громко заговорил архиепископ, — молю тя и всех, кто с тобой, вкусить трапезы нашей в Престольной палате.

Выйдя на паперть через западные врата и увидев на площади бояр в богатых одеждах, многих вящих людей новгородских и человек пятьдесят латников в полном вооружении, Юрий и Басёнок невольно переглянулись.

Заметив это, дьяк Беда молвил им вполголоса:

— Сии воины — почетная стража из владычного полка, а мужи сии в драгих шубах с золотом и в златых поясах с самоцветами — сама господа новгородская: бояре Борецкие, Селезневы, Арзубьевы и прочие.

Дьяк пригнулся к уху Юрия и добавил шепотом:

— Волки все в овечьих шкурах…

После торжественного обеда у архиепископа Василий Васильевич, разместившись в покоях Никитских каменных хором, наиболее удобных, по мнению Басёнка и дьяков, позвал всех близких к себе в опочивальню думу думать. Встревожен был великий князь. На трапезе в Престольной палате много слышал он ласкательств разных, но ухо его, как у всех слепцов, к голосу человеческому чуткое, за льстивыми словами многое такое услышало, что ухо зрячего не всегда услышит.

— Голоса-то у них, — молвил он собравшимся, — больно неверные. В словах правда и верность, а в голосах-то лжа и воровство чуются. Как у нас, Юрий, со стражей? И как ты, Федор Василич, о сем мыслишь?