Иван III — государь всея Руси. Книги 4,5

— У нас, да и в Твери, государь, благодать Божья! — ответил Майко. — Теперь, бают, все уж озими в налив дошли, а батюшка-овес до половины дорос. Четвертое июля уж…

— А как здравие старой государыни?

— Сказывал мне отец архимандрит от Воскресенья, ослабла-де совсем, но днесь лучше ей…

Лицо государя просветлело.

— Слава Богу, — молвил он, перекрестясь. — Тогда поеду-ка яз сей часец на Пушечный. Помню яз твердо, что Казимир-то не токмо с Тверью, но и с Ордой ссылается…

На Пушечном дворе Иван Васильевич застал работы в полном разгаре. Днем и ночью работали здесь сам маэстро Альберта и несколько десятков русских мастеров, им обученных, да сотни две простых рабочих. Все они это время жили безотлучно около домниц, кузниц и литейных, трудясь и отдыхая посменно.

Государь часто приезжал сюда и сегодня был особенно рад, узнав, что непогода не помешала маэстро увеличивать огненный наряд для московских войск. Выплавленное железо в крицах и прутах ежедневно прибывало в Москву на лодках от Копорского залива и Лужской губы, из погостов Копорского, Ямского, Никольского и Каргальского, где у Красных горок, у Ковоши и в соседних местах крестьяне государевых и крестьянских волостей добывали руду и переплавляли ее в своих домницах.

— Ежели в крицах считать, маэстро, то сколько нам железа с весны по сие время прислано? — спрашивал Иван Васильевич у итальянца.

— Много шлют, государь, — отвечал тот через толмача. — Из Копорского и Ямского погостов — с тысячу криц, а из одного Каргальского погоста, где сорок девять домниц, — гораздо более, чем тысячи криц…

— Добре, добре, — весело говорил государь, — а как с медью у вас?

— Трудней, государь, с медью-то, — ответил маэстро, — все же из Югорской земли привозят. Токмо мало. Медную руду разведывать надобно по всему Поясу каменному. Мастеров русских ныне у меня много, а руды мало…

Услышав на дворе конский топот, Иван Васильевич обернулся и узнал в скакавшем коннике боярского сына Никиту Сурмина, из слуг митрополита Геронтия. Государь заволновался.

— Должно, из монастыря Воскресенского, — сказал государю стремянный Саввушка.

Гонец соскочил с коня и поклонился Ивану Васильевичу.

— Сказывай! — крикнул ему великий князь.

— Владыка зовет тобя, государь, ехать немедля к Воскресенью. Матерь твоя кончается.

Иван Васильевич побледнел и, обратясь к Саввушке, приказал:

— Коня…

В монастырь Иван Васильевич прибыл, когда все были в сборе и обряд принятия схимы государыней уж заканчивался. Сам митрополит Геронтий совершал его. Издали еще, в сенях монастырских, Иван Васильевич услышал глухое церковное пение и почувствовал запах ладана. Сняв торопливо шапку, но не раздеваясь, он вошел в келью матери.

Старая государыня лежала, уже облаченная в схиму. Она совсем ослабела, осунулась, но была умиротворенно спокойна. Улыбкой она встретила своего старшего сына, окутав сердце его особой теплотой душевной, которую знал он с самого детства.

— Матушка моя милая, — тихо сказал он, становясь около нее на колени, — благослови мя, дите свое…

Она положила руку ему на голову, и грозный государь почувствовал себя снова малым ребенком, и вспомнилось ему, как гневливый и вспыльчивый отец его сразу смирялся от ее ласки и называл ее нежно «сугревушка моя теплая»…

Сердце Ивана сжалось, а с уст само собой горестно сорвалось:

— Матушка, души моей сугревушка в трудной жизни государевой…

Она тихо и ласково улыбнулась ему, но благословить уж не смогла, и глаза ее медленно закрылись.

Митрополит, начав читать отходную молитву, приблизился к ней. Иван Васильевич поцеловал холодеющую руку матери, встал и, не замечая, как слезы текут по лицу его, отошел к окну. Суровые глаза его застыли, устремясь в одну точку.

Так простоял он до самого прощания с усопшей. Потом, не сказав ни слова, один уехал к себе в хоромы.

В самый разгар деревенской страды, когда пшеницу жать начали, воротился на Москву со двором своим великий князь Иван Иванович. Победу привез он и новый договор, покорно Подписанный великим князем тверским Михайлой и скрепленный крестоцелованьем обоим государям московским. Все это и торжественные встречи и молебны по дороге к Москве и в самой столице радовали Ивана Ивановича. Еще более льстили его самолюбию похвалы отца, но в глазах у него все время таилась печаль, и Иван Васильевич заметил ее.

— Какая у тобя горечь, Иване? — ласково спросил он сына, когда они остались вдвоем.

— Скорблю яз, батюшка, — тихо ответил тот, — по бабке, яко по матери родной. Царство ей Небесное. Есть у меня и другие горести, единые для нас обоих. Токмо прости, изнемог яз, отпусти меня к семейству моему. Утре буду у тобя к раннему завтраку и обо всем, мною содеянном и разведанном, тобе доведу…

Иван Васильевич быстро взглянув в лицо сыну и грустно улыбнувшись, промолвил:

— Иди с Богом. Утре будь до прихода дьяка. Одни мы о многом побаим…

Когда Иван Иванович, спеша и волнуясь, вошел в свою трапезную, Елена Стефановна вскочила со скамьи из-за стола и радостно воскликнула, словно глазам не веря:

— Ты? Ты, мой царевич!